Черная роза

— Я принимаю твой вызов, Руссильон, — наконец, сказал Жан-Жак. — И, клянусь Спасителем, ты не увидишь сегодня заката солнца!

Он обернулся к Жерару:

— Дай ему свой меч. Деревяшкам не место на настоящем поединке!

Пьер и Филипп в это время что-то шептали на ухо Дому, который яростно мотал головой.

— Это сумасшествие, Доминик! — наконец, воскликнул Филипп. — Я немедленно скажу все графу!

— Только попробуй! — сверкнул на него глазами мальчик. — И нашей дружбе конец навсегда!

— Что ж, господа, — сказал он Жерару и Жан-Жаку, — здесь, на дворе, драться неудобно, — нас могут увидеть и помешать нам. Но на крепостной стене есть прекрасное место. Там ровная широкая площадка, подходящая для нашего боя. Предлагаю пойти туда.

Жан-Жак кивнул; но его друг сказал:

— А как же конь герцога и наши лошади?

— Поскольку нас трое, а вас всего двое, будет честным, если здесь останется один из моих друзей, — промолвил Дом. — Пусть Пьер посторожит лошадей, пока мы… пока не вернется тот, кто победит, — мрачно закончил он.

— Справедливо, — сказал Жан-Жак. — И если твой друг, Руссильон, захочет помочь тебе и вступить в схватку, — Жерар возьмет его на себя!

— Но у меня же не будет меча! — возразил нормандец.

— Я дам тебе свой кинжал, а ты дашь свой другу Руссильона. В таком случае вы будете одинаково вооружены, так же как и мы.

И четверо мальчиков направились к лестнице, ведущей на крепостную стену.

Пока они поднимались по крутым ступеням наверх, идущие впереди Дом и Филипп вели между собой разговор на окситанском языке.

— Одумайся, Дом, остановись! — сказал очень бледный Филипп. — То, что ты делаешь, — безумие! Оскорбление нанесено тобой и, возможно, если ты извинишься…

— Извиниться? Кровь Господня! Да никогда в жизни! Я могу повторить тысячу раз все, что было сказано мною! Герцог Черная Роза — чудовище, монстр, заливший вместе с Монфором кровью невинных весь Лангедок! Он — убийца, насильник женщин и детей, гнусная, омерзительная скотина! И эти двое вполне под стать своему господину…

— О Боже, если бы я остался с лошадьми… — пробормотал как бы про себя Филипп.

— Да, я прекрасно знаю, что ты бы сразу бросился к моему отцу. Поэтому внизу и остался Пьер, — он-то не предаст меня, как сделал бы ты.

— Послушай, Дом. Этот оруженосец выше тебя и явно сильнее… И потом, потом — он… он…

— Ну, договаривай! — гневно промолвил Дом. — Он — мужчина, ты это хотел сказать? А кто я? В его глазах я — жалкий мальчишка, деревенский увалень, умеющий размахивать только деревянной палкой! Но я заставлю его изменить обо мне мнение! Он не знает, что мой отец давал мне уроки с трех лет, не знает, что я и с вами каждый день упражняюсь по нескольку часов… Не знает, что сам граф де Монсегюр — лучший меч Лангедока! — сказал, что я — достойный для него противник, и что только мужской силы не хватает моим рукам, а в ловкости и проворстве мне нет равных!

— О чем это они там переговариваются? — спросил Жерар Жан-Жака.

— Видимо, совещаются, какую тактику выбрать в поединке, — насмешливо отвечал его друг. — Щенок, конечно, не трус. Но вряд ли этот деревенщина знает больше пяти самых простых приемов! Вот увидишь, — я уложу его на первой же минуте! И, на крайний случай, — прибавил он с кровожадной радостью, — у меня есть ещё венецианский удар монсеньора!

— Жан-Жак! Убивать сына графа де Руссильон, в его собственном замке… это очень плохо пахнет!

— Ты что, не помнишь, что говорили монсеньор и граф де Брие о Руссильоне? У него нет сыновей, одни дочери!

— Тогда… тогда как же этот мальчишка называет себя графским сыном… и как ты ему поверил? Ты же не можешь драться неизвестно с кем! — недоумевающе воскликнул Жерар.

— Ты не понимаешь, простак? — Ухмыльнулся парижанин. — Этот щенок — графский ублюдок, прижитый им от какой-нибудь замковой потаскухи! И, голову даю на отсечение, у Руссильона он не один — наверняка, целая дюжина. Так что невелика потеря. А я решил все-таки биться с ним, потому что он, во-первых, страшно оскорбил меня и монсеньора, и, во-вторых, в этом юнце все-таки течет графская кровь — пусть и наполовину!

Но вот мальчики вышли на площадку, о которой говорил Дом. Она была прямоугольная, около двадцати туазов[7] длиной и десяти — шириной, и представляла идеальное место для предстоящего поединка. С площадки открывался чудесный вид на цветущие отроги Пиренеев; слева высилась башня донжона, которая служила жилищем уже нескольким поколениям Руссильонов. На площадку выходило всего одно окно, и оно привлекло внимание Жан-Жака.

— Что это за окно? — подозрительно спросил он. — Нас могут увидеть оттуда.

— Это окно комнаты моих младших сестер, Мари-Николь и Мари-Анжель, — отвечал Дом. — Они сейчас на кухне, где кухарка жарит голубей, и не скоро вернутся к себе.