Черная сакура

Я знаю, что завтрашнее пробуждение причинит боль. Пробуждение причинит боль. Пробуждение. Причинит. Боль. Когда я открою глаза. Или еще раньше. Когда я только проснусь и тысяча мыслей нахлынут… Пробуждение причиняет боль. Отсутствие Руби причиняет боль. Груда возле меня причиняет боль. Воздух, сквозь ноздри попадающий в легкие, кислород, поступающий в мозг, причиняют боль; дышать, дышать мучительно, ибо пробуждение причиняет боль. Вечная безутешность причиняет боль. Планы и расписания причиняют боль. Планерки. Совещания. Календари и ручки. Каждый день причиняет боль. Без Руби. Отсутствие прикосновений причиняет боль. Красота передо мной, внутри и вокруг меня, красота, к которой нельзя прикоснуться, причиняет боль, словно любимые моей матерью отгороженные веревками картины в галереях; когда прикасаться нельзя, а можно только смотреть — это причиняет боль. Когда ко мне последний раз прикасались? Жалкий зверек у меня в трусах. Созерцание причиняет боль. Можно только смотреть. Не прикасаться. За ограждения не заходить. Бытие причиняет боль. Пробуждение причиняет боль. Пробуждение, за которым последует все это, причиняет боль.

Что же мне делать? Вставать. Вставать и продолжать сызнова, когда наступит час. С самого утра. Вот что все они советуют. Вот что делают большинство людей. Несмотря на катастрофы. Несмотря на цунами. Несмотря на громы и богов, гневно грозящих кулаками. Каких богов? Но все так поступают. И так должен поступать я. Должен. Начинать сызнова. Пусть кислород проникнет внутрь, пусть возбудятся синапсы — и за дело, за дело. Встать завтра утром. Пробуждение всем причиняет боль. Почему у меня должно быть иначе? Пробудиться рядом с горестной грудой, пробудиться без Руби, встать и идти, делать и двигаться, встать и идти, и делать, весь день напролет…

Пройдет какое-то время, и морское дно снова содрогнется, волны снова ринутся на землю, а люди, в виде крохотных частиц жалкого дерьма, снова вернутся домой. Я устал. Устал от этих мыслей.

Быть бы и мне такой же грудой. Почему нет? Почему мне приходится вставать по утрам? Почему я не сломался?

Я поворачиваюсь к своей жене и целую в голову.

— Спокойной ночи, милая.

В комнате ни звука, только часовая стрелка передвинулась на десять. Мои выпученные глаза еще несколько мгновений остаются открытыми, я таращусь в потолок. Потом и они закрываются.

19

Она босая. Что случилось с ее ботиночками? Неужели их смыло и они потонули? Она останавливается передохнуть, осматривает волдыри на ступнях, счищает налипший песок и камушки. Убаюканная соловьями, охваченная дремотой, она чувствует себя ближе. Ближе к дому.

Очнувшись, она снова шагает и поет что-то про дно ямы, снова и снова, босая и одинокая, снова и снова, снова и снова…

20

Вверх-вниз, вверх-вниз.

Время от времени я останавливаюсь, смотрю на часы, тяжело охаю и наблюдаю, как капли пота падают со лба мне на бедра. В каждой — целая вселенная. У каждой — своя история.

Еще воды. Когда кажется, будто навидался ее вдоволь, вдруг сознаешь, что нуждаешься именно в ней: хочется пить, и я делаю несколько больших глотков, утоляю жажду. А потом снова качать пресс, тяжело охая.

Боль. Мое тело наполнено болью. Ходить и жить — сплошная боль. Дышать и мыслить — сплошная боль. Но мне нужно быть в хорошей форме. Арбитру нужно быть в хорошей форме. Даже учителю нужно быть в хорошей форме. Когда целый день стоишь у доски, шагаешь туда-сюда, тратишь целые часы на бумажную работу, шея затекает, поясница ноет, мышцы сводит и тянет. Учителю нужно быть в хорошей форме, физической и психической, а если физическая форма хорошая, то и психическая форма хорошая, и наоборот; этому посвящена целая теория, которую мой литературно одаренный отец, пожалуй, сумел бы изложить в виде поэмы, но я всего лишь арбитр и учитель, да, я всего лишь скромный учитель и арбитр.

Мои вздохи становятся все тяжелее, и на этот счет тоже есть теория — когда озвучиваешь боль, то тем самым ее ослабляешь. Поэтому о своих страданиях следует кричать. Пожалуй, в этом вся суть. С самого начала. Кричать о страданиях. И станет легче; вот почему орущие парни и визжащие девицы субботними вечерами на футбольном поле изрыгают проклятия, бранятся, точно буйные матросы, сошедшие на берег, — так они утоляют боль, разгоняют экзистенциальную тревогу, унимают онтологическое замешательство. Это разъясняет еще одна теория, и если…

— Сегодня важная игра?

Мариса входит в комнату и глядит на меня. Наблюдает, как я обливаюсь потом. Слушает, как тяжело я охаю. Видит, как проявляется моя боль.

— Уф-ф.

Раз-два, вверх-вниз, мои брюшные мышцы напряжены — я стараюсь двигаться в ускоренном темпе, пока она смотрит, естественно; пытаюсь произвести впечатление: ведь я мужчина.