Черная сакура

Но едва подумаешь о порядке, Вселенная сразу напоминает о своем беспорядке. Таково проклятие арбитра. Ибо едва я выхожу на улицу с сумкой через плечо (в ней бутсы, свистки, ноутбук, красные и желтые карточки), навстречу мне снова попадаются они, те две ученицы. Те две девчонки, что постоянно трутся поблизости. Те самые.

Должен признаться, я чуть не повернул назад: понятия не имею, зачем они здесь, — и на мгновение у меня просто челюсть отвисла, слова застряли в горле — и это у учителя, который целыми днями только и делает, что говорит и кричит.

Когда, наконец, нужные слова находятся, я лезу в карман за ключами от машины.

— Что это вы здесь делаете? Чего-то хотите?

Они не отвечают, только пялятся на меня, таращат глаза, будто лазером светят. Моя кожа начинает зудеть, словно по ней ползают насекомые.

— Ну что? Чего-то хотите? Это мой дом!

Я почти готов произнести их имена, почти готов выкрикнуть их имена, но вдруг понимаю, что вряд ли их помню. Которая повыше — Такеяма… что-то такое… А которая пониже… забыл. На площадке я назову всех учеников, но когда уроки заканчиваются, сразу выкидываю их из головы. Тут моя частная жизнь, а эти две в нее вторгаются. Совсем от рук отбились.

— Ну что?

По-прежнему нет ответа. Стоят, точно зомби из старинного фильма категории «Б»: отрешенный взгляд и полная невозмутимость.

А потом их рты открываются. Безупречный унисон, призрачные голоса:

— Вы — тот самый. Вы — тот самый.

Словно в трансе, монотонно, тяжело.

И опять.

— Вы — тот самый! Вы — тот самый!

Даже не знаю, испугаться мне, возмутиться, преисполниться отвращения или просто рассмеяться над фарсом, что разыгрывается передо мной.

— Вы — тот самый! Вы — тот самый! Вы — тот самый!

Оборачиваюсь, чтобы понять, не видит ли эту сцену кто-нибудь. Мариса. Мариса подгладывает из-за занавески в гостиной на первом этаже. Тоже в ужасе или испытывает смущение?

— Вы — тот самый! Вы — тот самый! Вы — тот самый!

Я решаю, что с меня хватит, и быстро забираюсь в машину — не время для глупостей; какую бы игру ни затеяли эти девицы, им придется подождать, сегодня я арбитр на футбольном матче и уже опаздываю. Я арбитр, и…

— Вы — тот самый! Вы — тот самый! Вы — тот самый!

Надо двигать. Нечего время терять.

— Вы — тот самый! Вы — тот самый! Вы — тот самый!

Они твердят свое заклинание, стоя возле моей машины, пока я задаю настройки; отъезжая от дома, я вижу, как открываются их рты.

— Вы — тот самый! Вы — тот самый! Вы — тот самый!

В зеркалах заднего вида — мои глаза, их сплетенные руки, их беззвучная мольба, моя надменность. У меня во рту кисловатый привкус. Я не тот самый.

— Думаешь, сработало? — вопрошает Ноготь.

— Думаю, да, — отвечает Зуб. — Он целый день будет думать про нас. Только про нас. Мы теперь у него в голове. Мы прекрасны. Мы своего достигли.

Ноготь улыбается, и ее острые зубы сверкают на солнце. На зубах и деснах у нее оскомина — очевидно, от всех поглощенных ею сладостей.

Сегодня вечером полнолуние, и уже чувствуется, как волчьи стаи копошатся в зарослях, готовясь поднять свой отвратительный вой.

Мариса решает открыто поговорить с непрошеными гостьями. Хочет узнать, чего им нужно, что они здесь делают. Зачем-то берет с собой метлу (держит в руке, она всегда держит в руке какой-нибудь инвентарь для уборки, старается для мужа своей сестры). Их нужно прогнать, как загулявших кошек, шумных и неугомонных, пугающих и докучливых.

— Глянь-ка на эту ведьму, — говорит Зуб. — В полет собираешься?

Ноготь обнажает зубы, похожие на волчьи; ее отвислые губы шлепают и сочатся слюной — жуткое зрелище.

— Сегодня не Хэллоуин, — говорит Зуб, она зубами не сверкает, только сжимает губы в деланной ухмылке.

Мариса встает перед ними, держа метлу на изготовку, будто ружье.

Так в ком больше дьявольщины? В злобнолицей ведьме с метлой наперевес? Или в двух предвестницах рока, в этих полудницах[20]?

Мариса вспоминает, как бабушка рассказывала ей сказки про дзикининки, нечистых духов, выходцев из загробного мира, алчных, голодных и озлобленных. Бабушка говорила, что они обчищают трупы, проникают в гробницы и крадут все ценное, что попадется: обручальные кольца, ожерелья, золотые часы; а еще считалось, будто они пожирают разлагающуюся плоть, грызут и гложут безжизненные кости, набивают утробу всякой гнилью. Разумеется, от этого им становится плохо, объясняла бабушка, но плохо не физически, нет, плохо от отвращения к самим себе, они сознают, как низко пали и покрыли себя позором, из-за этого они страдают, эти дзикининки. А хуже всего, что они принимают человеческий облик, живут среди нас, как будто они и впрямь одни из нас, их нельзя узнать с первого взгляда, они вполне могут оказаться твоими знакомыми! Твоими друзьями, твоей семьей! Если вычислишь одного из них, говорила она, не смотри ему в глаза, или тебя парализует страх; не думай о них, лежа в постели. Но зачем было забивать юную девичью голову всей этой жутью?

— Зачем вы пришли?

— Мы пришли повидать нашего учителя. Он мог бы нам помочь.