Черная сакура

Мое лицо напротив ее лица. Впервые за очень долгое время. Она похожа на смерть. Похожа на скелет. Похожа на призрак, да и на любой жуткий образ, который только можно придумать. В прошлом наши киношники наснимали массу подобных фильмов — ужасные готические образы, тонкие волосы, бледные, изможденные лица — и ту, что сейчас лежит передо мной, они вполне могли бы использовать, одним-единственным кадром вселить ужас в миллионы сердец.

И все же есть что-то еще за этими впалыми щеками и нечесаными волосами, есть что-то еще в этих глазах, та самая нежная прелесть, что была в них всегда, крошечная искра, слабый уголек, надо только чуть-чуть кислорода.

Ее лицо напротив моего лица. Она снова двигается. Она снова человек, смотрит на меня человеческими глазами и тихонько бормочет, словно спрашивая, что происходит.

— Все кончено, Асами. Руби больше не вернется.

По-прежнему ни слова, но в ее бормотании появляется смысл: «Откуда ты это узнал?»

— У меня с собой ее кости. Значит, нам нужно ее отпустить.

Опять ни единого внятного слова, но по бормотанию и выражению человеческих глаз я понимаю — она просит: «Расскажи мне все».

Она уже сидит на кровати, и ее большие глаза на исхудалом лице кажутся еще больше, чем мне запомнилось.

— Видишь ли, дорогая, каждый вечер я уходил на поиски… увидеть, не осталось ли от нее хоть какого-нибудь следа. И наконец однажды вечером я наткнулся на это маленькое украшение, которое лежало на дорожке. Руби его носила. Помнишь?

Ее глаза устремлены на красный камушек, но вид у нее недоверчивый, будто я фокусник, пытающийся ее загипнотизировать.

Ее бормотание наконец преображается в слово, и я понимаю это слово: «Да».

Она уже стоит на ногах и смотрит на кости, которые я вынимаю одну за другой.

— Пора отпустить Руби.

Для горя нужно, чтобы перед тобой лежало мертвое тело, холодный, окоченелый труп того, кого ты любил, и тогда горе неизбежно наступит. Нужно сначала увидеть, осознать, и тогда будешь готов отпустить.

Кости сделают свое дело.

Чудовищная затея — вводить в обман истерзанный рассудок, но мне больше ничего не оставалось, кроме этого трюка, и при всей своей низости он, кажется, работает — рассудок моей жены еще может поправиться, ее еще можно вывести из этого состояния, возродить; я пытался начать некую альтернативную версию жизни, искал для этого новые места и ошибался: спасение моей жены зависит только от меня.

Ее глаза торопливо мечутся между моими глазами, камушком и костями, которые появляются из спортивной сумки. А потом наполняются слезами, и она всхлипывает, сначала тихонько, а потом разражается рыданиями.

— Что поделать, моя милая? Как бы то ни было, нужно жить дальше. Дальше и дальше. Она бы не хотела видеть тебя в таком состоянии.

Асами кивает. Рыдая, всхлипывая, вытирая слезы и сопли с изможденного лица, она кивает мне, словно понимает, словно она всегда это знала. Протягивает исхудалые руки и берет кости. Проводит ладонью по каждой, словно это куклы, пластиковые игрушки нашей доченьки, гладкие, милые, изящные.

— Правда? — спрашивает она.

Я киваю ей, как бы говоря, чтобы она полагалась на меня, доверилась моей уловке — все мы должны это делать, весь наш заблудший народ, если хотим выстоять.

Она раскладывает кости вокруг себя, словно в порыве скорби, а когда наконец ее рыдания слабеют, протягивает руку и дотрагивается, дотрагивается до меня. Впервые за два года наши руки соединяются, и мое сердце воспаряет ввысь. Мне хочется петь.

Некоторое время мы сидим на расстоянии друг от друга, постепенно она пододвигается ближе и ближе, ее голова склоняется мне на грудь, ее тело, хрупкое и тонкое, ищет во мне опоры. Я буду рядом с ней. Хочу, чтобы она это знала. Сколько бы я ни блуждал (ногами ли, умом ли), настоящим я всегда становился только здесь, и сама она всегда была настоящей.

— Подожди, — внезапно говорит она. — Мне нужно…

— Что?

— Мне нужно, чтобы ты дал мне пару минут кое-что закончить.

Я откидываюсь на кровати, ожидая, пока мои уши наполнятся привычным шумом. Но мой бароотит как рукой сняло, и скорбь покинула меня совершенно; я в одночасье сделался необычайным оптимистом; я отчетливо слышу всё, даже как в воздухе соединяются атомы.

Она тоже откидывается. Ее глаза закрыты. Она где-то странствует.

Всякой стране нужен герой. И ты явился, чтобы принять этот жребий. Пророк. Нет, мессия. Спаситель. Не допусти, чтобы они медленно тонули в злобных волнах, медленно задыхались в удушающей грязи, проваливались в трещины, когда земля разверзнется вновь, желая утолить свой голод, не сомневайся: земля будет это делать, будет разверзаться снова и снова. Но сейчас, Наи, время уходить.

Тебе самому.

Ты должен сделать это сам. Ты понимаешь. Для всего наступает свое время. А ты, ты, Наи, всегда должен был это знать.

Покончи со всем сейчас.

Ты приставляешь лестницу к сакуре и привязываешь веревку. Веревка довольно крепкая, и дерево довольно крепкое, и ты довольно крепкий.