Черная сакура

Такое можно сказать обо всем: о мире, о стране, о селении, о личном достоинстве, но она имеет в виду Коробочку Гадостей. А Дурь все равно не слушает, все таращит остекленевшие глаза, поглощена мыслями о чем-то далеком и серьезно говорит осипшим голосом:

— Нам нужно завладеть Томбо. Осталось всего один-два шанса.

— Прежде чем что? — спрашивает Грусть, боясь отстать хотя бы на шаг.

Дурь смотрит перед собой, прямо перед собой — никаких больше жутких звуков, никаких сверкающих лезвий, никакой жестикуляции, достойной фильмов ужасов — однако не может ответить подруге, так глубоко она погрузилась в раздумья и догадки.

— Один-два шанса, прежде чем… что? Прежде чем что случится? — снова спрашивает Грусть, отставшая уже на два шага.

Дурь не задумывалась об этом. Совсем не задумывалась. С самого начала все шло своим чередом, само по себе, и она знает только, что конец близок, знает, что довольно скоро все рухнет, она нутром чувствует. Она не вполне уверена, что именно рухнет и как именно оно рухнет, но знает — что-то произойдет. Если волны наступали на них столько лет, есть вероятность, что они станут это делать снова и снова, а она вычитала — только где? — что страна часто целые десятилетия не знала землетрясений, наводнений и прочих бедствий, целые десятилетия вообще ничего не знала, кроме трудолюбия, усердия, довольства и всеобщего взаимоуважения. Но все это ей чуждо, и ее друзьям тоже. Они знают лишь катастрофу. Мрачные селения всеми позабыты и становятся только мрачнее. Вот почему она дуреет, Дурь, а ее подружка грустнеет, Грусть. В этом причина? Не нужен психотерапевт, не нужен школьный психолог (незачем беспокоить ту милую дамочку!), чтобы отыскать корни травмы. Дело в том, что их страна неспокойна. Тряска и гром — земля ходуном. Морская волна — угрозы полна. Вулканов рокот — предвестник рока. А если сама страна неспокойна, то как могут быть спокойны ее жители? Как? Как? Как? Политики никуда не годятся (так говорит ее отец, когда удосуживается что-нибудь сказать), потому что они тоже люди, лишенные надежды, хотя и живут в больших городах, где всё еще работает и через перекрестки переходят тысячи людей, целеустремленных и гордых (невзирая на возвышение ОРКиОК и ее коварное влияние). Но о людях, которые живут в селениях, забыли напрочь. Забыли, потому что забыли о самих селениях, даже само это понятие давно списано за ненадобностью. Селения-призраки. Кладбища, вокруг которых бродят несколько живых (вернее, еще не умерших); вокруг все уныло, безрадостно и… теперь, осознавая это, она может больше не надевать футболку под кардиган. Какой в этом смысл? Заявить о своих политических взглядах или сделать кому-нибудь неприятно? Она достает футболку из комода и принимается резать. Ей это нравится. Она режет собственную кожу, режет себя. Нет. Не режет. Себя не режет. Надо иметь мужество, чтобы резать себя. Мужество, чтобы вообще резать кого-то. А она до такого еще не дошла. Она об этом думала — порезать себя, порезать других, выместить свою злость, свое вечное презрение — но вместо этого Дурь режет на ленты футболку с дурацкой вызывающей надписью, режет, режет, и кусочки ткани падают на пол.

— Помнишь, мы говорили, что станем поп-звездами?

— Чего?

Грусть доедает последние сладости. Они липкие, сочные, приторные и кислые одновременно, совсем как ее подростковая жизнь, и она не слушает Дурь, а Дурь тем временем режет, режет и разглагольствует.

— Ведь когда-то мы говорили, что станем поп-звездами? — говорит Дурь.

— Но нынешние поп-звезды — не настоящие люди, — захлебывается сладкой слюной Грусть.

— Да, но мы думали, что сможем все обратить вспять.

— Да, я помню, — говорит Грусть, и слюна стекает по ее подбородку.

— Мы думали, что будем танцевать на сцене, как много лет назад, когда настоящие исполнители танцевали и пели по-настоящему. У нас хорошие певческие голоса, — говорит Дурь.

Ножницы танцуют у нее в руках, чикают в воздухе. Ей нравится резать.

— Да, еще мы думали, что сошьем себе красивые костюмы.

Злость отрезает еще кусок от своей домашнего изготовления футболки. Все, что ты сошьешь, ты запросто можешь и разрезать. Так просто разрушать то, что создал. Шива и Кали. Эти имена они еще не использовали? Созидатель и разрушитель? Кто есть кто?

— Это было бы великолепно.

— Да, это была бы революция.

Грусть откидывается назад и похлопывает себя по животу. Пережеванные сладости извиваются внутри, возможно, они там принимают новую форму, снова разрастаются, возможно, ей поплохеет от переизбытка сахара. Голова у нее кружится.

— Что?

— Ничего. Просто… наши имена. У нас были отличные имена.

— У нас всегда отличные имена.

— Да.

— Вернемся к нашим сценическим именам.

— Ладно. Девкалион и Пирра.

— Нет. Другие, Бинг-Банг-Бин и Тинг-Танг-Тин!

— О да. Бинг-Банг-Бин и Тинг-Танг-Тин. Хорошие имена.

— Те имена ничего не значили.

— Ничего. Совсем ничего.

— Мы всегда изменяем свои имена.

— Да, так здорово, когда все постоянно обновляется. Даже если ничего не значит.

— Мы сами ничего не значим.