Черная свеча

Куды идешь?! Куды идешь?!
Куды шкандыбаешь?!
В горком — за пайком!
Хиба ж ты не знаешь?!

— В БУРе шесть раз бацал на «бис».

— А без храпа и без слов можно? — спросил Сережа Любимов. — Просто вальс — чечетка в исполнении члена передовой бригады…

— Обворовываете искусство! Весь смак в храпе и народных словах.

— Пиши Калаянова, — распорядился Упоров, — будет бацать без храпа и молча.

— Насилие, — вяло протестовал зэк, — искусство этого не терпит. И музыки нет.

— Музыка найдется, — Ольховский поднял подушку, достал отливающую зеленоватым перламутром губную гармошку. Протер рукавом инструмент и поднес к губам со словами: — Что предпочитаете?

— Водку с балычком. Если все съел сам — валяй «Амурские волны».

— Тра-та-та! Та-та-та-та! Трата-та-та!

Понеслись чуть скрипящие звуки. Калаянов сложил руки за спиной и, закусив кончик языка, отстучал первые такты чечетки. Крутнулся вокруг оси, снова заполнил проигрыш чистыми ритмическими ударами.

— Имея такие ноги, воровать! — Гарик Кламбоцкий перестал штопать дыру на рукаве линялой тельняшки. — Ты должен был плясать в ансамбле Советской Армии.

— Лучше — МВД! А это видел?

Зяма грохнулся на живот и сделал в такт музыке несколько недвусмысленных движений. Вскочил, эффектно закончив номер, упав на колени перед почтальоном и работником культурного фронта.

— Высокий класс! Можно казать в Большом театре.

— Но без храпа, — Убей-Папу умоляюще посмотрел на Дьякова, — скажите ему. За храп с меня голову снимут.

— Скажем, скажем, — пообещал Никанор Евстафьевич, — ты еще бандеровцев запиши в свою бумагу. Что скажешь, Иосиф?

— Заспиваем? — Гнатюк дернул Семченко за рукав исподней рубахи. — Согласный, Грицко?

— Почему не спеть? Эй, самостийники, греби до нас! Сидайте рядышком.

Украинцы сели в проходе между нар, одаривая друг друга смущенными улыбками, как будто были в гостях у незнакомых хозяев и пытались угадать, что позволено в этом доме, а чего не позволено. Они шептались, перемигивались, подшучивая над простоватым Клюваченко, успевшим переодеться в цветастую косоворотку.

Семченко кашлянул строго и выразительно, сразу глаза певцов вросли в запевалу, признав в нем единственного на данный случай вожака. Грицко хватил таким дерзким вызовом, что у картежников в дальнем углу барака дух захватило:

Ой, во поли тай женцы жнуть!

Хор вторит слаженно, каждый голос полон невыразимо жесткой силы. Все вместе сливаются в тяжелый колокольный звук, стиснутый узкими стенами барака, требующий широты и простора украинских степей, чтобы развернуть свою сжатую силу на все бесконечное пространство родины, чтобы хоть голосом коснуться ее дорогой земли. Успеть прошептать ей на ухо: «Мы едины! В жизни и смерти. Едины!»

А як пид горою, тай пид зеленою
Казаки йдуть!

Глаза певцов видят то, о чем поют, тем еще больше вдохновляясь, и дух замирает у тех, кто слушает плененную песню, и нет никакой возможности освободиться от напряжения, вызванного неусмирённой стихией могучих звуков.

Пропетая в дюжину мужских глоток песня срезалась на самой высокой ноте, словно ей удалось вырваться из тесного барака, а после, одурев от свободы, умчаться в беспредельные пространства Вселенной и на излете устало опуститься на отеческую землю певцов.

Молчаливое удивление слушателей тянулось до тех пор, пока Дьяк не произнес с чувством:

— Это один раз возможно, более не повторится…

— Замечательно получилось, — подпрыгнул Убей-Папу, — записываю. А товарищ Кламбоцкий пусть покажет номерок из своего прошлого репертуара. Согласны?

Кламбоцкий встал и поклонился.

— Так, — потер руки культработник. — Может быть, кто из вас стихи почитает?

— Озорник! — сразу нашелся Зяма, указав на сидящего с полуоткрытым ртом зэка. Тот ответил жалостливой улыбкой обманутого идиота, но не отказался.

— Он мне такие поэмы в камере заделывал! — Зяма прижал руки к груди. — Александр Сергеевич замучается такие сочинять. Жалость до слез берет. Он с виду только придурковатый, на самом-то деле…

— Чьи произведения собираетесь читать, Миловидов?

— Свои. Собственные, то есть, — ответил Озорник, — смущенно опустив в пол глаза, — прям сейчас прочитаю.

— Давайте! — скомандовал Убей-Папу, принялся было писать в своем блокноте с дерматиновой обложкой, но, что-то вспомнив, поднял на зэка вопросительный взгляд…

Озорник прокашлялся, начал читать:

Я кассу взял не из корыстных целей,
Мне просто нужно было её взять.
По Колыме меня ведут теперь метели
И заставляет подлый мент пахать…

— Стоп! Стоп! Стоп! — замахал руками перед носом Озорника культработник. — Нельзя! Цензура не пропустит.

— Почему не пропустит?! — завопил Зяма. — Это же конец света! Главное — бескорыстно, за просто так талант отдает людям! Мы опротестуем! Дай ему в рог, Озорник!

— Зяма, уймись, — сказал Упоров, — может, кто сам что-нибудь предложит. Желательно — без блата.