Черная свеча

— За то, чтобы наши следы остыли раньше, чем на них встанут псы!

К его банке потянулся только Колос, все смотрели на хозяина зимовья. Он произнес сидя:

— За то, чтоб с земли русской исчезли воры и коммунисты!

— Значит, каждый — за свое, — миролюбиво предложил Малина.

Некоторое время в зимовье слышалось сопение простуженных носов и голодное чавканье. Колос ел с двух рук, не обращая внимания на подтрунивавшего Дениса.

— Дальше бежать будет потрудней, граждане бандиты, — заговорил Камышин, разливая но второй. — В северах снега еще живые. Провианту на пару деньков дам, а там уж сами будете питаться, чем Бог пошлет. Денег у вас сколько?

— Десять тысяч.

— Мало. Тиша, дай им еще десять.

Кружился по пустеющей бутылке спирт, исчезая в закопченных банках. Упоров сидел, сложив на груди руки, ощущая себя в теплом мешке покоя, отгородившего душу от полыхающих вокруг страстей. Люди бормотали что-то о своем, неясном, их бормотание напоминало весенний разговор загулявших в болоте лягушек.

Он слушал себя, наблюдая в оконце за погибающим солнцем.

Тиша растопил печь, и зимовье быстро набрало тепло. Свет коптилки высветил блеск смоляных слезинок на желтоватых сучках.

«Ты был ишаком, выполняющим чужую волю, — грустно улыбнулся себе Вадим. — Воры везли на тебе свою кассу. Ладно… Зато ты свободен и у тебя есть маленькая надежда».

— Денис! — рычал захмелевший Пельмень. — С какого хера касса доверена фраеру, который нас презирает?!

— Так решила сходка.

— Врешь! Сходка решила передать груз Барме.

— Савелия застрелили два дня назад. Завязывай, Шура. С таким занудой я еще не бегал!

Упоров видит, как плотный дым отделил чуть приплюснутую с висков голову Пельменя от туловища, она будто висит самостоятельно под потолком. Его взгляд переместился в угол, где лежали мешки с воровской кассой. Задержался. И тут же, уже не лениво, даже слишком остро, подумалось: «Вот оно, твое благополучие! На всю оставшуюся жизнь хватит. Дом, яхта, нормальное человеческое существование в нормальной стране».

— Ты нас с коммуняками поравнял, Ферапонт, — стонал Пельмень, истекая потом. — Думаешь, тебе пролезет?!

— Пожалуй, я переборщил, — Ферапонт Степаныч огладил с улыбкой роскошную бороду и прикрыл глаза. — Согласен — переборщил. Куда вам до тех коммунистов! Они вона какую прекрасную страну в лагерь превратили. Это надо было до такого додуматься: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Соединились — теперь места на нарах мало.

— Воры! Воры при чем?! — Пельмень был готов заплакать от посетившей его обиды.

— Как это при чем?! Тож работать не хотите. Дьяк каким хозяином мог стать?! Партсобрания проводит, людей приговаривает.

— Сходки, Ферапонт Степаныч, — лениво поправил разомлевший Малина.

— Разницу не вижу. Что там, что сям, все равно не от труда живут. От обмана и ножа. Страх человеческий эксплуатируете!

Упоров увел сознание от разговоров, сосредоточив все внимание на брошенных вповалку у печи мешках с бесценным грузом. Он решил рисковать до конца. Осторожно перевел глаза в сторону автомата: «На это потребуется три секунды, ну, пять от силы…»

В душе что-то шевельнулось нехорошее, тогда он снова закрыл глаза, чтобы спокойно доиграть весь спектакль до конца. С выстрелами, диким метанием захваченных врасплох людей и их последними стонами. Последними… Больше ничего не будет. Через пять минут ты — богатый человек. Он увидел свои шаги по залитому кровью полу. Откроется дверь зимовья, откроется тайга, любой ключ спрячет твое богатство.

Упоров сделал глубокий вздох, расслабился, однако почувствовать себя богатым человеком не успел: только что мирно дремавший Тиша, глянув в его сторону, с доброй усмешкой отстегнул у автомата диск, еще немного погодя сделал то же самое с другим автоматом.

Вначале было ощущение — он умер, провалился в другой мир или слишком охотно туда захотел. Все обошлось остановкой сердца, короткой, но чувствительной…

«Поганый гном чуть больше сука, чем ты сам, гад!» — сквозь внезапную слабость подумал Упоров.

Тиша доверчиво подмигнул птичьим глазом, протянул кружку с крепким чаем.

— Выпейте для поднятия настроения.

Бывший штурман принял кружку, что-то произнес я ответ неразборчивое. Попробовал забыть о кровавом, но не случившемся, и вернул все внимание к жаркому спору тех, кто должен был лечь под автоматной очередью, как сорная трава. Он старался их слушать — не получалось…

Все было плоско, неинтересно, хотя и громко.

— …Ты ведь, красавец, тоже, поди, не коммунистом родился? — не теряя благодушия, спрашивал у Колоса Ферапонт Степаныч.

— Коммунистом! — хмельной Колос попробовал встать для убедительности, но Малина ему не позволил. — Коммунистом родился, коммунистом умру!

— Вот она, убежденность грубого довольства злоупотребления. Он тот же вор, Денис, только феня у него другая: марксизм, ленинизм, коммунизм. Машина, которую заправляли привилегиями, и он делал то, что скажут. У него чувств человеческих не осталось. Партийное животное! Все чувства — на конце члена, а мозги — в желудке!

Камышин допил свой спирт, понюхал хлеб, продолжал: