Черная свеча

Нож появился весь в крови, снова окунулся в живот Подлипову чуть выше ремня. Тогда вологодский очнулся, нажал на спуск автомата.

Очередь прошила косой строчкой спину Вэна. Ойкнул и сел на колени поймавший шальную пулю старый вор по кличке Костяной. Вэн упал плашмя, так и не разжав ладони, сжимавшей плоский сапожный нож.

— Конвой! — сохраняя спокойствие, распорядился Оскоцкий. — Открывать огонь при малейшем неповиновении. Эти мерзавцы другого не заслуживают!

Колонны стояли в немом напряжении. Только раненый шальной пулей зэк крутился по земле со сдержанным стоном.

Полковник Губарь прошёл сквозь строй автоматчиков, наклонился и приложил два пальца к виску Подлипова.

— Унести! Он мёртв…

Поднял с земли картонную папку со списками, вынул из кармана авторучку с золотым пером, что-то старательно зачеркнул, расписался.

Упорову показалось — полковник взглянул в его сторону. Но это был мимолётный, скорее всего, случайный взгляд расстроенного человека. Папка тут же оказалась в руках дежурного капитана со слезящимися глазами и коротким, будто срезанным нечаянным взмахом бритвы, носом.

— Скворцов Иван Иванович! — выкрикнул бодрым голосом капитан.

Согнутый радикулитом московский карманник выходит из строя, безуспешно пытаясь прислонить руку к затылку. Наконец говорит с одышкой:

— Не могу, гражданин начальник. Грабка не поднимается.

Он уже обыскан, и Сивцов, огорчённый неудачей, кричит:

— Пошёл на место!

Тихо, безучастно, перекошенный на правый бок, зэк проходит мимо читающего список капитана.

— И — я! — раздаётся из строя чей-то истошный крик.

Капитан шарахается в сторону от зэка, и хохот сотрясает наладившуюся было после убийства Подлипова тишину осеннего дня.

Испугавшийся капитан Скворцов поднял обронённые листки, покрутив у виска гибким пальцем, произнёс с укоризной:

— Стыдно, граждане бандиты!

Упоров никак не обозначил своего отношения к событию, успев под шумок оглянуться на ближайшее окружение. Оно поменялось. Но он угадывал — тот, кому поручена его жизнь, стоит за спиной. Воры знают, с кем имеют дело, а потому будут действовать наверняка. Он снял шапку, вытер подкладкой лицо, выронил шапку на землю. Приём был прост. Зато наклонившись, чтобы поднять шапку, Вадим увидел за спиной татарина из третьего барака, который стоял, отступив на нужную дистанцию и пряча ладонь в засаленный рукав вельветки.

Упоров резко повернулся, поглядел в прищуренные глаза татарина. Тот и ухом не повёл, только спросил улыбаясь:

— Что, Вадим, блохи беспокоят?

— От тебя ничего другого не перескочит. Встань вперёд!

— Ты не больно хипишуй, Фартовый! — шёпотом предупредил зэк.

— Встань, не то отломится!

Ключик ухватил татарина за руку, в которой должен был находиться нож, и приставил к боку кусок заточенной скобы:

— Бугор передовой бригады просит. Ходатайствует, можно сказать. Уважь, Равиль, не упрямься.

— Рано зубы казать начали! Фраерское отродье! — огрызнулся Равиль, но место всё-таки сменил, и это не ускользнуло от внимания раскрасневшегося Дьяка. Никанор Евстафьевич подмигнул Упорову, продолжая, как ни в чём не бывало, слушать занудный рассказ чахоточного Шарика:

— …Три года назад зимовал на Золотнике. Там и туберкулёз нажил. Плаха, а не зона. Лучше бы, конечно, мне в побег уйти, да ведь всё равно надеешься…

— Капелюшный Степан Остапович! — выкрикнул дежурный капитан.

Шарик устало сунул холодноватую ладонь Никанору Евстафьевичу, запахнул телогрейку, забыв обо всём, произнёс:

— Коли в походе не пристрелят, до холодов должен дотянуть…

Капитан выкрикнул ещё четыре фамилии и с облегчением захлопнул папку, после, чего поднёс к губам платок, как будто ему вдруг стало плохо. Но убрав платок, выругался в сторону, где стояли сто двадцать семь «честных» воров в насторожённом кольце автоматчиков.

Ещё через час этап погнали в сторону хребта с весёлым названием Медвежья Свадьба.

Это было не рядовое зрелище, потому все прекратили работу, когда они проходили мимо рабочей зоны. Гордые, независимые изгои, обречённые рождать страх и ненависть человеческого стада. Воры сделали уход парадом, который должен был запомниться фраерам несокрушимостью мятежного духа и неизбежностью отмщения, тем жили эти странные люди, находящие в своём обречённом состоянии повод для серой гордости…

В посёлке кричала страшным голосом безутешная вдова старшины Подлипова, а на плацу Кручёного маслянисто поблёскивала забытая лужа крови покойного.

«Что ещё могло после них остаться? — спросил себя Упоров, проходя после смены мимо плаца. Ответил тоже себе, чувствуя облегчение оттого, что все уже — в прошлом: — Ещё одна лужа твоей крови…»

Дьяка он нашёл быстро. Тот поднял подёрнутые сединой брови, не испугавшись нахальной близости дерзкого моряка, спросил:

— Чо тебе, Вадик?

Голос был тем же благодушным, каким он распевал на завалинке частушки с профессором Соломоном Волковым по кличке Голос.

— За что вы хотели меня кончать, Никанор Евстафьевич?