Черная свеча

Серякин бросил взгляд к Упорову. Тот заметил его вопрос, ничего, однако, не ответил, продолжая смотреть в сторону ревущей машины. Угроза возникла неожиданно, точно летняя гроза, упавшая на землю с ещё недавно сияющего неба. Из-под гусениц ударил плотный град камней, ссекая хрупкую прошлогоднюю полынь. Стоящим в куче людям оставались секунды на то, чтобы увидеть, понять, защититься. Никто, кроме капитана Серякина, ими не воспользовался. Капитан — он всегда не доверял кавказцам — успел сунуть руку в коричневую щель кобуры. Мушка «ТТ» нашла голову Ираклия за замызганным грязью стеклом, разделила прямой чёрточкой тонкую переносицу князя в тот момент, когда он осадил грохочущую машину…

Бульдозер подался вперёд, с натягом потянулся за скрипом рессор, нехотя остановился. Ираклий сделал вид, что не замечает изготовившегося капитана, дружески улыбнулся Упорову.

— Что ещё будем показывать, Вадик?

— Ничего. Спасибо, Ираклий. Впрочем, обожди. Покажи фокус.

Бригадир прикинул расстояние и подумал:

«Этот дикарь сумел бы раздавить нас даже с простреленной башкой. И ты мог оказаться в одной каше с чекистами. Интересно, что бы сказал Дьяк?»

У потерявшего дар речи инспектора мелко вздрагивал остренький кадык на вялой шее. Наблюдая за ним, бригадир додумал ответ за Никанора Евстафьевича: "Дьяк бы сказал: «Сука, умереть не мог по-человечески! Лучше бы в говне утопился!»

Затем все ждут, пока Серякин спрячет пистолет, вынет из подмышки журнал учёта горных работ и бросит его перед бульдозером. Машина зашевелилась, медленно подалась назад. Дочкин отступил в сторону, инспектор, сохраняя на лице тень жалкой улыбки, последовал за ним. Остальные остались стоять на прежнем месте.

Отвал клюнул вниз, замер у самой земли, уверенно двинув зазубренное жало ножа вперёд, перевернул картонную обложку журнала.

— Есть намерение пожать вам руку, бригадир.

Рука инспектора была влажной, протянутой через нежелание. Пётр Мокеевич поднял голову, слезящимися глазами прочитал над теплушкой новенький лозунг:

«Коммунизм неизбежен! В. И. Ленин».

И сказал:

— Вдумайтесь! Когда это почувствует ваш Дьяков, артист, забыл его фамилию…

— Кламбоцкий, гражданин начальник!

— Неважно! И Князь на бульдозере, тогда мы оставим позади кичливую Америку. Ну, что ж, — он уже говорил для своей свиты. — Расчёт партийной организации, руководства оказался в целом правильным. Заставить тянуть одну упряжку князя, вора и попа! Интересно! Эй, гражданин поп!

Инспектор несколько возбудился после перенесённого шока, старался вести себя раскованно, как человек, успевший обо всём забыть.

Отец Кирилл вопросительно взглянул на приближающегося к нему полковника:

— Да! Я к тебе обращаюсь! Как ты, бывший раб культа, относишься к гениальному предвидению Ильича?

Монах проследил за жестом Петра Мокеевича, поправил на голове шапку и ответил:

— При коммунистах коммунизма избежать невозможно…

— Мыслишь вроде бы правильно… — полковник рассматривал Монаха с большим сомнением, — но доверия у меня к тебе не возникает. Ленина читать надо, тогда и о Боге своём забудешь.

— Читал. Потому с покорностью приму свой жребий.

— Ну и дурак! — подвёл итог беседы столичный гость. — Прямо так и передам патриарху. Пойдёмте, товарищи!

Упоров ощущал, как постепенно его покидает напряжение, но вдруг увидел такое, отчего свело челюсти, и он бессильно прошептал:

— Кажется, влип. Будь ты трижды проклят! Бес, старый бес!

Начальство почти миновало теплушку, когда на крыльцо, возможно, не без умысла, а может, и просто из глупого любопытства, вышел чистенький, в аккуратной вельветовой курточке поверх русской косоворотки Никанор Евстафьевич. Рука вора лежала на уютном животике, он был какой-то домашний, мирный, будто святой в аду.

«Зараза! — сжал кулаки бригадир, — Всех спалит, сука!»

Папахи замерли, и Упоров не выдержал, закрыл глаза. Он ждал окрика, после которого будет принято решение, угодное полковнику Оскоцкому: Игра окончена. Ты попал в западню, сооружённую собственной хитростью.

У него кончилось терпение. Открыл глаза, чтобы увидеть… как столичный инспектор улыбается опрятному вору, а тот в свою очередь отвечает ему улыбкой милого деревенского пройдохи.

«Уф! Нашли друг друга, мазурики, — отчаянье сменил смех. — Может, поцелуетесь? Ну, что вы там — давайте! Одного же поля ягоды…»

Две бордовые ладони знакомого призрака ласково гладили их по головам. Но этому он уже не удивлялся.

У Фунта была плавающая походка воспитанного лакея и тихий, вежливый голос, которым он пользовался в исключительных случаях, когда оказывалась бессильна скупая мимика изуродованного лица. Кроме того, он был одним из тех воров, кто рискнул сказать на сходке строгим хранителям тёмных законов воровского мира:

— Нынче я — фраер. Делайте со мной, что хотите…