Черная свеча

Напоминание о собственной судьбе, разрушило наладившийся было покой. От догадок и предположений заломило виски, ещё немного брала зависть к определившимся собеседникам. Люди при деле. Тюрьма для них что-то вроде общественного порицания за разгильдяйство и плохую работу. Никакой тебе душевной суеты или раздвоения, просто живут свою цельную грешную жизнь, которая по вынесении приговора становится материально беднее. У тебя же — одни сложности.

Всегда были, всегда есть. Словно ты — машина для их производства. С ума сойти можно!

Упоров, ничего другого ему не оставалось, попытался рассуждать о чём-нибудь другом, не безнадёжном.

Ведь вроде дело ладилось, даже присланный из Москвы инспектор улетел, всем довольный. Дьяк, и тот ему, балбесу, приглянулся! Инспектор спросил:

— Почему не работаешь?!

Вор, глазом не моргнув:

— Хвораю, гражданин начальник. Занимаюсь уборкой помещения.

Пётр Мокеевич оглядел приятного на вид каторжанина, довольный его ответом, объявил смущённой свите:

— Сознание у человека работает. Это хорошо!

И опять процитировал Ленина. Серякин не мог вспомнить, что он говорил капитану. Спецуполномоченному в тот момент не до Владимира Ильича было.

Ладилось вроде… Тут на тебе — мордой о железный пол, и вся игра попёрла втёмную!

Дверцы «воронка» распахнулись в ограде тюрьмы.

В узком небелёном коридоре их обыскали. Лейтенант забрал блокнот и авторучку. В журнал регистрации внёс только блокнот.

«Шакал поганый!» — подумал о нем зэк, однако бузу не поднял.

— Упорова — в третий кабинет, к Морабели, — говорит лейтенант, рисуя на полях журнала золотым пером авторучки забавных чёртиков. Судя по довольному выражению лица, она ему понравилась.

— Браслеты снимать? — интересуется, приподнимаясь с лавки, сонный старшина.

— Полковник сам решит. Веди!

— Кругом! Шагай прямо!

Гниловато — приторный запах тюрьмы вызывает тошноту. Кажется, все здесь обмазано прогорклым человеческим жиром и потом покойников. Скользкое, болезненное ощущение сомкнувшегося на душе замка мешает сосредоточиться. Тело уже покрыто испариной, пропитано тюремной тухлятиной, а лагерь вспоминается санаторием ЦК КПСС, куда он однажды провожал с танцев работающую там повариху. Шикарно!

— Здравствуйте, заключённый Упоров!

Полковник поднял большие кровянистые глаза в мягком обрамлении дряблой кожи. Он постарел какой-то серой старостью, как стареет мнительный пациент, на которого плохо посмотрел лечащий врач.

— Здравствуйте, гражданин начальник!

— Старшина, снимите наручники. Можете быть свободны.

Старшина вышел, но полковник продолжал молчать.

Дымок зажатой в волосатой ладони папиросы печально тянется к засиженному мухами низкому потолку кабинета. Полковник выглядел погруженным в себя нищим на паперти нищего храма. Зэк ещё успел заметить — у него состарились даже глаза. Он помнил их острыми глазами хищника.

«И вам несладко, гражданин начальник», — от этой мысли стало немного легче соображать, появилась крохотная надежда — он должен тебя понять.

— Садись, Вадим. Давно, брат, не виделись. Тебя тоже, гляжу, седина не обошла.

Указательный палец бьёт по мундштуку папиросы потрескавшимся ногтем, стряхивая пепел в деревянную пепельницу и в рукав кителя.

— Сколько раз я тебя спасал, Вадим?

— Два раза, гражданин начальник, — наугад говорит зэк.

— Три, — уточняет полковник, очевидно, тоже наугад, — ты помнишь грека, с которым собирался бежать?

— Я каждый день собираюсь это сделать, гражданин начальник. Во сне. Душа бежит, а разум не пускает.

— Не крути! Грека помнишь?

— Знал одного грека, Заратиади. Мы с ним лежали в больнице…

— Погиб, — полковник посмотрел на заключённого с ухмылкой, — а я все жду, когда ты думать начнёшь. Пытаюсь по возможности помогать…

— Спасибо, гражданин начальник. Мне от ваших благодеяний сегодня уже отломилось.

— Били?

Упоров смотрел в одну точку, не поднимая глаз. Паника кончилась, он думал над каждым словом и жестом, зная: любой, самый простенький вопрос надо прежде всего встретить молчанием.

— Значит, били, — вздохнул полковник, — сволочи! Время не чувствуют. Я разберусь. Хорошо, хоть не убили…

«Опять не ведёшь протокол… Работаешь на себя или…»

Морабели прервал его размышления. Он вдруг резко развернулся к портрету Дзержинского — единственному предмету, оживлявшему спартанский вид кабинета, сказал:

— А скажи, Вадим, ты хоть знаешь, какой груз ушёл тогда из зоны?

— Нет, гражданин начальник.

— Дьяков знает. Ты его бережёшь, а он поделиться не хочет. Странно. Целое богатство ушло! Такие ценности — голова не верит.

— Мне-то что с того, гражданин начальник?

Полковник не придал словам никакого значения. Он, похоже, вёл его к какой-то интересной мысли:

— Если бы ты оказался в доле — обеспечил себя до конца жизни.

— Можно подумать — меня завтра освобождают…

— Думать надо, Вадим, — загадочно произнёс Важа Спиридонович, — он же от тебя зависит не меньше, чем ты от него. Игра честная. Мамой клянусь!