Черная свеча

— Об этом тебя завтра спросят, — хихикнул из-под одеяла секретарь комсомольской организации Днепрогэса, сменивший в зоне имя Лазарь на Людмилу.

— Кто спросит? — заволновался хранитель.

— Кум, он любопытный…

— Но я ничего не видел. Я спал!

— Людка, перестань дразнить вахлака! Ты спи, пивень пузатый, никто ничего не видел.

«Все истекают страхом, — Упоров закрыл глаза, прислушиваясь к долгой молитве отца Кирилла над церковным вором. — Тихо, в себе, как умирающие деревья. Видит ли это Бог? А если видит, то что это за Бог?! И где Милость Его или гнев? Где Божья Воля в созданной Им жизни?»

Постепенно он изнемогает от неразрешимых вопросов и давних переживаний, груз их влечёт его в тяжкий сон, на пороге забытья он видит мать, склонённую над горящими свечами, простирающую над ними свои тонкие, прозрачные руки, сквозь которые проходит другой. розовый свет несказанной красоты, и думает о Боге уже без раздражения, постепенно примиряясь со всем, что Им послано…

— Где Рознер?! Рознер где? — орёт хромоногий капитан. — Как болеет?!

Он бросает к коленям обе руки, а затем грозит кулаками в небо:

— Нарочно, сука, закосил! Ну, я тебе сделаю обрезание: в кармане яйца носить будешь! Стадник!

— Да не волнуйтеся, Марк Борисович, зараз доставим вместе с дудкой.

Два охранника выволакивают из шестого барака первую трубу Европы Эдди Рознера. Хрясь! Сапог попадает в бок тщедушного музыканта. Трубач кубарем катится по дороге и шлёпается потным лицом в грязь.

— Братцы! — укоризненно ворчит Стадник. — Шо ж вы по брюху колотитя? Бейтя жидка по голове, шоб в ем коммунистично сознание пробуждалося. Який вы, пан Рознер, нежный: болеть задумали в любо время. После разводу подете сральню чистить.

Ну вот, все на местах. В конце плаца появляется начальник колонии строгого режима полковник Губарь.

— Смирно! — командует дежурный капитан.

Рознер подносит трубу к окровавленным губам. Капитан ждёт. Трубач набирает в лёгкие воздух, краснеет и тут же опускает инструмент:

— Нет, не могу, гражданин начальник. Грудь заложило…

— У-у-у! — рычит Стадник. — Люди на амбразуру кидались, а ему в дудку трудно дудиуть. Цаца пархатая! Пешков!

Не сводящий со старшины глаз Лешков жмёт на клавиши аккордеона, колонна трогается, и над плацем несётся: «Утомлённое солнце нежно с морем прощалось…»

Упоров думает о своей тачке: «Надо смазать подшипник колёса. Ещё надо успокоиться. Обязательно, чтобы думали — ты смирился. Скоро все будет по-иному. Изменится».

Даже внутри себя он не мог, не осмелился произнести слово «побег». Но знал — это время рядом, оно приближается осторожно, неслышно, чтобы однажды распахнуть перед ним весь мир, и долгое, умирание сменит безрассудство короткой жизни, а может быть, вспышка без звука выстрела, после которого сгустятся тени, упадут на тебя непроглядной темнотой и оправдаются или опрокинутся предсказания о Мире Вечном…

Чувствовал приближение этого момента вначале просто так, без видимых признаков, одним беспричинно обострившимся желанием, затем промелькнувшим на разводе чьим-то внимательным взглядом, слишком пристальным и углублённым, чтобы оказаться случайным.

Он принёс волнение, совпавшее с тем, что хранилось на дне мечущейся души. Его секли и, как оказалось, не

После обеда учётчик из бывших воров, приписав несколько лишних ходок, сказал, делая вид, что целиком погружён в свои расчёты:

— Вали за будку. Ждут.

Вадим опустил голову — понял. Прихватив на всякий случай кайло, направился по указанному адресу, избегая коротких, но внимательных взглядов всегда любопытных зэков. За будкой, под хилым дощатым навесом, где хранился подлежащий ремонту инструмент, на корточках сидел Никанор Евстафьевич. Оп улыбался, но глаза его светились упрёком, и потому улыбка была неживой.

— Добро вооружился, Вадик.

Упоров промолчал, но не смутился, а положил рядышком кайло и сам устроился на сломанных носилках.

— За зону сходить собрались нынче, — начал Дьяк без словесных излишеств. Недавняя его искусственная весёлость исчезла вовсе, лицо окаменело, стало тяжёлым, властным лицом беспощадного человека. — Ты о том один знать будешь. Сам знаешь — какие мы бываем неласковые. Побег воровской. Федор за тебя поручился. Против твоих прав наступать не станем: хочешь — беги, не хочешь — откажися…

— Далеко собрались, Пиканор Евстафьевич? — неожиданно дерзко перебил авторитетного урку Упоров.

— До места.

Дьяк не обиделся, а может быть, просто не подал виду.

— Вопросы на воле задашь, коли согласен.

— Согласен. Давно согласен! Хоть сейчас бы рванул.

— Не торопися. Подумай, на куды идёшь? Тут половинка — на половинку…

Овладевшее зэком состояние покоя, наконец-то свершившейся устроенности намерений помогало ему открыть себя с бесхитростной откровенностью, как на исповеди:

— Я бы и без вас ушёл, но раз уж так подвезло… Спасибо!