Черная свеча

Мысли вели себя суетливо и слишком самостоятельно. В них созревало что-то роковое, постепенно остывая до безразличия к собственной судьбе, чтобы через секунду снова вспыхнуть необъяснимым беспокойством.

Через нары хорошо одетый вор переплавлял одно из своих похождений в безобидный рассказ с картинками, не меняя притом загадочного выражения лица:

— …Толкую менту — произошла ошибка: я — иностранный подданный, незаконнорождённый сын неаполитанской принцессы Шарлотты и товарища Шаляпина. В этой стране варваров оказался совершенно случайно. А он мне — сто в гору: «Банк, — говорит, — на Ямщицкой тоже взял по наколке товарища Шаляпина?» Нет, отвечаю с достоинством и по-английски…

— Ты? — не выдержал желтушный зэк из профессиональных барыг.

— А кто же ещё?! Мне задают вопросы, я и отвечаю: по политическим убеждениям банк молотнул. Необходимо было заплатить гонорар личному парикмахеру товарища Берии. Мент в полуобморочном состоянии, я — в наручниках. Сидим и смотрим друг на друга. Он выпил воды, успокоился, спрашивает: «Это ещё зачем?» Не теряя приличного иностранной особе чувства достоинства, объясняю, опять же по-английски: «Чиб он глотку этому козлу перерезал».

— Ха! Ха! — взорвались хохотом слушатели.

— Тише можно? — вежливо попросил сидевший особняком Аркадий Ануфриевич Львов и новел с достоинством в сторону смеха крепко посаженной на высокую шею аккуратной головой. Мягкими, не пугающими манерами Львов был чем-то неуловимо похож на начальника лагеря «Новый», имея при этом и значительное преимущество: среди людей своей масти он обладал огромным авторитетом.

Упоров решил, что в этой компании ножа нет только у Львова, да ещё, может быть, у Никанора Евстафьевича Дьякова: им они ни к чему, за них есть кому заступиться…

Тебе хуже: ты один и не знаешь, зачем позвали. Он только успел подумать о Дьяке, как тот спросил, заботливо окатывая слова русским оканьем:

— Ты в карантинном был с Каштанкой?

Только сейчас Упоров увидал Опенкина, сидящего на дальних нарах. Рядом с ним — два плоских, ничем не озабоченных лица, настолько внешне равнодушных, что кажется — лиц-то нет, одни маски.

«Они его кончат», — догадался Упоров и ответил:

— Нас везли в одном «воронке». В карантинном спали на одних нарах.

— Кенты, значит? Что ж ты ему по роже врезал? — спросил квадратный человек с похожей на перевёрнутую репу головой. — Знаем мы эти зехера! Федор менжанулся, опосля подговорил фраера…

— Мужик говорит правду. Ираклий подтвердил, — возразил ему голубоглазый вор, тот самый, что рассказывал про свои похождения, и отхлебнул из кружки глоток чифира.

— У тебя вес просто, Малина: ударил вора, который мог помочь Скрипачу зарезать Салавара, и оба теперь в чистые прут.

— Почему ты его ударил? — спросил внимательно следящий за разговором Дьяк.

— Так получилось. Я не хотел, чтобы его убили. Мне незачем придумывать.

— Ираклий не должен врать, — глубокомысленно изрёк Резо Асилиани. — Он никогда не врал.

— Ты спи, спи, Ворон, — попросил пожилого грузина не по возрасту седой зэк, сохранивший от прошлой жизни уютную округлость живота, и обратился к Упорову:

— Надо было придумать что-нибудь поостроумней, Вадим. — Седой дружески обнял Упорова за плечи, лёгкими, словно лишёнными костей руками: — Салавар знает Каштанку. Он бы его живым не отпустил. Скажи нам правду и канай себе на нары, досыпай.

— Действительно, ты зря влез в эту историю, фраерочек, — худой и жёлчный львовский домушник Иезуит говорил, улыбаясь той самой поганой улыбкой, которую не могли выносить даже судьи. — Чистосердечное признание может облегчить…

— Хочешь, чтобы я соврал? Тебе надо непременно убить?!

— Цыц! Куда прёшь?! Тебя уже нет, падаль!

— Сам ты — мерзость! И рожа твоя — поганая!

— Что-о-о? Воры, с каких это пор…

— Вначале надо доказать его вину, — синеглазый балагур по кличке Малина, не торопясь, придержал Иезуита. — Это же сходка, а не советский суд. Ты все перепутал, Евгений.

— Вину? — спросил все ещё обнимающий Упорова зэк, убрав свои воздушные руки. — На их глазах кончали Мыша, Заику, Скрипача, а Каштанка жив. Потому что курванулся!

— Криком делу не поможешь, Пельмень, — Дьяк не хотел разжигать страсти.

— Мы решаем судьбу своего товарища.

— Ленин бы тебя давно кончал, Федька, — зевнул пожилой Ворон.

— Ты картавого не трогай, ты лучше спи.

— Хватит! — Иезуит поднялся. — Их надо заделать обоих. В назидание другим.

— Резать! — тяжело опустил на стол ладонь мрачный татарин с наколкой на высокой волосатой груди.

— Кто ещё скажет?

В бараке прекратилась игра и разговоры, Упоров понял — сейчас все решится. Он повёл глазами… тот, кто должен нанести ему первый удар, стоял близко. Он не видел его лица, но слышал спокойное, ровное дыхание человека, который ни в чём не сомневался…

— Вспомните Голгофу, — Аркадий Ануфриевич Львов обвёл присутствующих хорошими, безвредными глазами и позволил себе длинную паузу. — Иисус сказал о палачах: «Боже, прости им, ибо не знают, что делают».

Он волновался настолько натурально, что даже противный Иезуит не усмехнулся, замкнувшись в своём решённом несогласии.