Чернее черного. Весы Фемиды

Наконец Громобой остановился перед Аллейном и схватил его за руку.

— Что ты думаешь о нашем расследовании? — требовательно спросил он. — Скажи.

— Очень впечатляюще, — немедленно отозвался Аллейн.

— Да? Тебе так показалось? Однако ты находишь странным, что я, кормившийся профессией барристера, счел нужным устроить подобное представление? В конце концов, это мало напоминает расследование, проводимое британским коронером.

— Пожалуй, сходство в глаза не бросается. Что нет, то нет.

— Совсем нет. И все же, дорогой мой Рори, мне удалось выяснить гораздо больше того, что смог бы установить ваш высокоуважаемый суд.

— Да? — вежливо спросил Аллейн. И, чуть улыбнувшись, добавил: — А не могу ли я узнать, что именно выяснило ваше превосходительство?

— Мое превосходительство выяснило, что мой «икуки мту мвеньи» — мой млинзи, мой копьеносец — говорит правду.

— Понятно.

— Ты немногословен. Не хочешь знать, как я это установил?

— Если ты сочтешь возможным мне рассказать.

— Я, — объявил Громобой, — сын верховного вождя. Мой отец, мой дед, прадед и так далее до самого начала времен — все были верховными вождями. Если бы этот человек, поклявшийся защищать меня, был убийцей ни в чем не повинного, преданного мне слуги, он не смог бы раскрыть передо мной тело и заявить о своей невиновности. Это попросту невозможно.

— Понимаю.

— Ты скажешь мне, что английский суд подобного доказательства не примет.

— Я бы сказал, что он способен его принять. Хороший, красноречивый адвокат мог бы склонить его к этому. Суд принял бы его как доказательство невиновности ipso facto[17]. Впрочем, ты знаешь это не хуже меня.

— Ты мне вот что скажи. Для меня это важно. Ты веришь тому, что я говорю?

— Я думаю, — медленно произнес Аллейн, — что ты знаешь свой народ. Ты сам уверял меня в этом. Да. Я не уверен, но склоняюсь к тому, чтобы поверить в твою правоту.

— Ага! — обрадовался Громобой. — Стало быть, наши с тобой отношения не изменились. Это хорошо.

— Но я хочу, чтобы ты ясно понимал одно — так я думаю или этак, это не влияет на мое поведение в ходе следствия ни в посольстве, коли ты нас отсюда не выставишь, ни за его пределами. Если мы найдем убедительные улики против этого человека, мы будем руководствоваться ими.

— Как бы там ни было, — сказал Громобой, — преступление совершено в пределах посольства, то есть на территории нашей страны, так что английское правосудие на него не распространяется.

— Нет. В данном случае, что бы мы ни обнаружили, наши находки будут представлять лишь отвлеченный интерес. Его просто вышлют.

— А тот человек, который стрелял в женской уборной из немецкого оружия? Ты говорил, что он тоже черный.

— Это миссис Кокбурн-Монфор так говорила.

— Глупая женщина.

— Я бы сказал — в терпимых пределах.

— Ее мужу следовало бы временами поколачивать ее и не выпускать из дому, — произнес Громобой и разразился раскатистым смехом.

— Скажи, если я начну сейчас расспрашивать тебя о после, ты не очень расстроишься? Он тебе нравился? Был близким тебе человеком? Такие примерно вопросы.

Громобой провел по губам огромной ладонью, издал грудной, рокочущий звук и присел.

— Мне трудно на них ответить, — сказал он наконец. — Что он был за человек? Как мы когда-то выражались — хлопотун. По вашим английским понятиям он поднялся наверх из низов. Из крестьян. Одно время доставлял мне немало забот. Воображал, будто ему удастся совершить государственный переворот. Все это было довольно смешно. У него имелись определенные административные способности, но никакого умения властвовать. Вот такой он был человек.

Оставив без внимания этот пример нгомбванского снобизма, Аллейн заметил, что способностями посол, видимо, обладал немалыми, раз сумел достичь столь высокого положения. Громобой уступчиво махнул рукой и заявил, что его продвижению способствовали общие тенденции развития страны.

— Враги у него были?

— Рори, дорогой мой, в зарождающейся нации, такой, как наша, у каждого, кто состоит при власти, имеются враги. Впрочем, никого определенного я назвать не могу.

— Его очень беспокоила твоя безопасность во время визита, — сказал Аллейн, на что Громобой прореагировал не совсем понятно:

— Да? Ты так считаешь?

— Да. Он звонил мне и Гибсону в среднем по два раза на дню.

— Вот тоска-то, — в лучшей школьной манере произнес Громобой.

— Особенно его волновал концерт в саду и гаснущий свет. Как, собственно, и нас.

— Он вечно суетился по пустякам, — развел ручищами Громобой.

— Однако, черт побери, у него, как теперь выяснилось, были на то основания.

Громобой поджал крупные губы так, что они стали походить на две тутовые ягоды, и приподнял брови.

— Да, пожалуй.

— Как-никак его убили.

— Тоже верно, — признал Громобой.

Никто не сравнится с негром в умении придать себе скучающий вид. Веки Громобоя почти сомкнулись, оставив приметными лишь две узенькие прорези, в которых сквозили белки глаз, губы обвисли, голова склонилась на грудь. Казалось, все тело его поникло. По всему было видно, что Громобой томится, и Аллейн, помнивший эту его манеру по прежним годам, сказал: