Чернее черного

Ноги, кажется, опухли еще больше, чем обычно. Возможно, она слишком сильно массировала их. Или, не исключено, она просто не хочет возвращаться по этой дороге, заново переживать годы отрочества, задушевные беседы с Эмми, счастливые школьные деньки, забавы в детском саду. Она слышит, как Колетт бросает ключи в щель почтового ящика. Назад, назад. Она слышит шум маленькой машинки, взбирающейся по холму на Адмирал-драйв: это Гэвин.

Назад, назад, назад во вчера. Полиция обыскивает дом. Колетт спрашивает, что вы ищете, констебль Делингбоул, вы ведь не думаете, что мы прячем еще один труп? Делингбоул говорит, довольно застенчиво, вы не могли бы больше не называть меня так? Я теперь сержант Делингбоул.

Чудесный дом, говорит женщина-полицейский, осматриваясь. Элисон предлагает ей чаю, а женщина-полицейский отвечает, да что вы, вы пережили такое потрясение, я сама все сделаю.

Эл говорит, вот лимонно-имбирный чай, ромашковый, «Эрл грей» и обычный черный чай, в холодильнике есть лимон и обезжиренное молоко, на верхней полке — сахар, если понадобится. Сержант Делингбоул опускает длинную палку в отверстие измельчителя отходов, вынимает и обнюхивает ее. Обычная процедура, поясняет он. Кстати, у вас чудесные ножи. Мне нравятся японские ножи, а вам? Такие шикарные.

Женщина-полицейский спрашивает, так почем, вы сказали, продают такие дома?

Назад, назад. Ее пальцы прижаты к двери сарая, нащупывают пульс Марта. Она идет по саду к «Балморалу». Колетт жестами показывает, что дверь заперта. Она стоит у раковины и вытирает пролитую воду. Чайник кипит. В окне возникает лицо Мишель. Назад, назад. Они закрывают дверь дома миссис Этчеллс. Что посеешь, то и пожнешь. Она держит листок бумаги с горелой отметиной. Она засунула голову в гардероб и вдыхает камфару, фиалки и слабый запах тела, неподвластный годам. Мне всегда говорили, если кто спросит, тебе шестнадцать, ясно? События моей жизни никак не привязаны к возрасту. Я толком не знаю, сколько мне лет.

С каждым шагом назад она отодвигает что-то легкое, эластичное, цепляющееся. Это занавес кожи. С каждым шагом тело заявляет о себе. Уши слышат журчание и плеск крови и лимфы. Глаза обратились внутрь и глядят в черный студень ее собственных мыслей. Дверь в ее горле открывается и закрывается; но никто не входит. Она не всматривается в треугольную тень за дверью. Она знает, в ней может таиться мертвец.

Она слышит стук: кто-то стучит костяшками по стеклу. «Это вы, мистер Фокс?» — спрашивает она. Она всегда добавляет «мистер» — когда вспоминает. Мужчины смеются, блин, да скажи ты ей, Эмми, скажи ей, что вежливость гроша ломаного не стоит.

Какой-то шум. Похоже на звон бьющейся посуды и грохот падающего стула. Дверь в ее сознании открывается, и поначалу, первые несколько секунд, никто не входит. Она ждет, затаив дыхание. Может быть, это Киф, а может быть, Моррис Уоррен, а может, их приятель Макартур, который всегда подмигивает ей при встрече.

Но в дверь вваливается ма, с трудом держась на ногах.

— Ого! — произносит она. — Наверное, мои новые таблетки. Красные, вот какие. Красные, необычно, правда? Я ему говорю в аптеке, а это точно те таблетки? А он говорит, милый оттенок, говорит он, не красный, какой же он красный. Он скорее карминный.

— Ма, — спрашивает она, — Донни Айткенсайд оставил тебе деньжат, когда ушел утром? Потому что, помнишь тот волшебный шиллинг, который мы опускали в газовый счетчик? Он забрал его с собой.

— Донни? Ушел? — удивляется мать.

— Да, — подтверждает она, — прокрался вниз по лестнице с ботинками в руках и забрал наш шиллинг на газ. Я подумала, может, он взял его на сдачу.

— О чем, ради Христа, говорит эта девочка, Глория?

— Без этого шиллинга нам придется платить за газ настоящими деньгами. На улице холодно, и я еще не завтракала.

— Донни? Ушел? — повторяет мать.

— И если он не заплатил тебе, у нас нет денег на мой обед.

— А кто позволил тебе называть его Донни, ты, выпендрежница мелкая? Когда я была маленькой, за такой разговор могли устроить черт знает что такое.

Она говорит, зачем устраивать? У нас и так, блин, черт знает что такое каждый день. Ма говорит, вот, опять ты за свое, не удивлюсь, если он выпорет тебя, и, будь уверена, удерживать я его не стану. И, стукнув кулаком по деревянной сушилке для посуды, ма смакует подробности того, что они сделают, что они сделают и чего — нет, как они будут бить ее, пока она не превратится в медузу и не поползет в школу на брюхе; тогда Эл начинает выть, рыдать и спрашивать, но что же мне есть на завтрак? А ма отвечает, кукурузные хлопья, коли газа нет, а она возражает, но ведь молока нет, а ма парирует, че, блин, я черно-белая, че ли, я, че, блин, на лугу, че ли, стою, с чего ты, блин, взяла, что я гребаная корова?