Черняховского, 4-А

Ладно, оставим душевные выплески до тех времён, когда успокоюсь, либо навеки, либо настолько, чтобы уже без лишних эмоций отнестись ко всему, о чём начал вспоминать — за что ещё раз подвергаю себя осуждению и прошу меня простить…

А теперь перейду, наконец, к тому, что собирался сделать раньше, ради чего прервал повествование — к словам в память о Римме. К тому, что думал и писал — о ней и ей — за долгие годы совместной жизни.

Она любила и понимала юмор, иронию, сама была остроумна, изобретательна, хорошо чувствовала слово — поэтому, наверное, стала сочинять очень неплохие, на мой взгляд, литературные пародии. Писать самому для такого адресата — одно удовольствие.

Итак — ПАМЯТИ РИММЫ.

Первыми вспоминаются такие строки:

  …Как смешно: мы жили с «культом» и без «культа».

Пили, спорили — зачем? — до хрипоты…

А потом я взял и умер от инсульта,

И от острой недостаточности ты…

Мудрое предсказание сорокалетней давности, когда оба мы были сравнительно молоды и здоровы, сбылось не в той последовательности: оракул из меня получился никудышный. Ты, действительно, умерла от сердечной недостаточности — упала в двух шагах от нашего дома, а я вот… сижу и вспоминаю… Хожу и вспоминаю…

Познакомились мы совершенно случайно, и лишь года через три я решил сделать тебе «предложение руки и сердца», написав его (от смущения) в шутливых стихах и адресовав четырём твоим старшим сёстрам и одной повзрослевшей племяннице:

  …И пускай мои речи чрезмерно остры,

А характер едче едкого дыма,

Но осмелюсь просить я руки сестры

И тётушки вашей, Риммы.

Ведь я неплохой, в конце уж концов,

Порядочный, не из пьяниц:

Я годен даже в разряд отцов

Грядущих кузин и племянниц…

И пошло — в разные годы писалось разное: серьёзное и шутливое, горькое и радостное, с любовью и с иронией, с беспокойством и с отчаянием — и в этих посланиях домашней закваски я обращался и к тебе, и к себе, и даже к кому-то (или к чему-то), Кого (Что) назовём Богом или Судьбой.

Слова были зарифмованы, но от этого, полагаю, не теряли своей непритворности — и сейчас меня тянет прибегнуть именно к такой форме памяти, к форме, которую можно назвать музыкальным словом «сюита»… (Как ты любила музыку! Как ощущала её! Кстати, сюита означает нечто циклическое, составленное из ряда контрастных частей. Но с общим замыслом.)

Сюита памяти

(выдержки из моих посланий)

* * *

…В тенётах лжи и самомненья,

На грани роковой черты —

«Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты!»

   Немало в жизни всякой дряни,

Кругом — сумятица, галдёж…

«Любовь нечаянно нагрянет,

Когда её совсем не ждёшь…»

   Прожить нельзя нам жизнь вторую,

Но, сколько б ни осталось дней,

«Любовь свободно мир чарует,

Законов всех она сильней!..»

* * *

Когда б не ты, метался б я

Без воздуха, в тюрьме;

Когда б не ты, купался б я

По маковку в дерьме…

Когда б не ты, кидался бы —

В Европу где окно?

Когда б не ты, болтался бы,

Как в проруби «оно»…

Когда б не ты, развиться бы

Мой скромный дар не смог:

Порочная девица бы

Меня скрутила в рог…

Когда б не ты, остался б я

С любовью не в ладу,

Но с ней теперь спознался я

И с ней — куда? — иду…

* * *

…А мне метаться нет резона

И от добра искать добро:

Доволен ролью пи-мезона

Я при тебе, моё ядро!..

Но вот в мелодии сюиты начинает исчезать разухабистость, появляется более серьёзная тональность.

* * *

…Сколько было встреч и прощаний,

Сколько писем из разных столиц;

Сколько жестов, слов, обещаний,

Сколько прежних и новых лиц!

Сколько всяческих посиделок,

От которых наутро мутит,

Сколько литературных поделок,

За которые гложет и стыд!..

Но сказалась, видно, закалка:

Средь «упорной борьбы и труда»

Стала веткой голая палка —

«Кап, — сказал я, — иди сюда!..»

^[1]

Он сейчас под берёзой в Голицыне,

Ну, а я суечусь пока

И, как прежде, с тайной милицией

Расхожусь во мненьях слегка…

Антураж мы сменить хотели,

Но куда от себя умчать,

Коль краснеет в душе и на теле

Наша Каинова печать?..

И сажали кого-то в тюрьмы,

Ну, а кто-то намыливал хвост…

Мы ж хлебали всё ту же тюрю

Под ухмылку всё тех же звёзд…

   Что ж скрепляло нас в эти лЕта,

Облегчало жизненный тур?

Я отвечу: главное — это

Та «лямУр», что была «тужУр»!..

А вот, помнишь, — на перелом твоей стройной ноги:

   Не пАхнуло б дело больницей,

Справляла б не там юбилей,

Когда бы жила за границей,

Среди Елисейских Полей;

Когда бы ходила по ПрАдо,

Альпийский бы зрела пейзаж —

Тогда и больницы не надо,

Не нужен ни гипс, ни массаж…

Но мы ведь с тобой патриоты,

И даже в небесном раю

Мы стали б до боли, до рвоты

Оплакивать тачку свою…

Пусть кость перебита отчасти,

Давленье приносит беду,

Но есть и здоровые части —

Они ведь ещё на ходу…

Вторгаются нотки отчаяния:

   Я, неверующий, неверящий,

Об одном Тебя, Боже, молю:

Ты, все наши поступки мерящий,

Указующий путь кораблю;

Ты, в чьей руце и смерть, и здравица,

Различающий правду и грим,

Помоги мне с одним лишь справиться —

С раздраженьем жестоким моим,

Что направлено чаще на ближнего,

На того, кто мне ближе всех;

Сколько сказано, сделано лишнего —

На душе неизбывный грех.

Сам себя ни за что не помилую,

Хоть мой ближний прощает мне,

Отдаю свою душу хилую —

Пусть горит на высоком огне!..

   Но, пока по земле я шастаю,