Черняховского, 4-А

* * *

Нет, не хочу так прощаться! Хочу вспомнить тебя не больной, измученной, безразличной, но остроумной, ироничной, улыбчивой — что хорошо выразилось в твоих литературных пародиях. И одну из них отважусь поместить здесь, презрев закон об авторском праве, который ты по должности своей свято и не без удовольствия и постоянного интереса блюла около двух десятков лет, когда работала в юридическом управлении Агентства по авторским правам «на Лаврухе».

Вот что сочинила ты об одном из любимых тобою писателях.

ПО УИЛЬЯМУ ФОЛКНЕРУ

В то утро, когда ему исполнилось пятнадцать, а об этом он узнал по необыкновенно вкусному запаху, доносившемуся из кухни, где его мать вовсю орудовала с раннего утра, и где он, войдя, увидел именинный пирог с пятнадцатью разноцветными свечками (а разноцветными они были потому, что мать его считала, что розовые символизируют невинное младенчество, зелёные — юношеское созревание, красные — бурное мужество, а белые — спокойную и достойную старость) и где он увидел сияющую мать, которая сияла не меньше, чем все предметы на кухне, начиная с крохотных серебряных щипчиков для колки сахара и кончая многочисленными огромными медными тазами для варки варенья, хотя варенье мать варила в разное время года, в зависимости от созревания ягод и плодов, вплоть до поздней осени, когда оно готовилось из зимних сортов яблок, и для каждого вида варенья был свой определенный таз, и считалось страшным грехом спутать тазы, так как мать была уверена, что вкус варенья зависит от того, что каждый сорт варят в своём собственном тазу; а, как известно, в доме его родителей варенье было культом, хотя они и знали, что культ к добру не приводит, в какой бы форме ни выражался, но когда его дядя заявил однажды, что культ красоты, например, является полезным и не может привести к плохому, то и мать, и отец сказали, что невинный культ варенья тоже ничем не грозит этому самому человечеству, и если бы все люди серьёзно отнеслись к варке варенья, а не занимались чёрт знает чем, наступила бы райская жизнь на земле, так как варить варенье может каждый, и бедняк, и богач, а вот красота не всем доступна, и поэтому ради красоты, в чём бы она ни выражалась, совершается много злодеяний на свете, и в то же время ещё не было случая, чтобы из-за варенья совершались какие-либо неблаговидные дела, не говоря уже о преступлениях, на что дядя ответил, что скажи, например, кто-нибудь, что его сестра плохо варит варенье, и начнётся не только гражданская, но и мировая война, на что отец заявил, что это только лишь предположение его, то есть дяди, а вот ещё в древние времена, и это все знают, мужчины по-настоящему воевали друг с другом, прямо-таки насмерть, из-за того, что кто-то сказал кому-то, что его собственная супруга или дама красивее, и что он, отец, знает много таких фактов; и в то же время, перебирая свои скудные (отец, конечно, прибеднялся, так как он был профессором Мичиганского университета), так вот, скудные познания истории, он что-то не может припомнить, чтобы из-за варки варенья произошла хоть какая-нибудь самая пустячная потасовка; в это утро, когда он, войдя на кухню, вспомнил, что у него сегодня день рождения…

ГЛАВА 3. Поверка личного состава. Брачный сезон (Миша, Артур, Алик, Игорь, Жанна, далее везде…). О двух Яблочковых и об одном Гургене. Ещё не… Я становлюсь «четыреста седьмистом». Секретный сотрудник гондурасской разведки. Страсти по Иву Монтану. На авансцену выходит Полина. «Её командировка, или все мужчины одним… мазаны»

1

Вспомнил о своём военном прошлом — когда командовал ротой — и решил тоже сделать поверку личного состава. Личного состава персонажей моего повествования — и, по возможности, выяснить, кто есть кто, где и как к концу пятидесятых годов XX века.

И вот примерная картина.

Мой отец. Уже больше десяти лет его пепел находится в урне, а урна — в колумбарии Донского монастыря. Вернувшись после войны, я уже не застал его в живых, а последний раз мы виделись в зимней Москве, в феврале 1942-го. Меня тогда с Западного фронта, немного отодвинувшего немцев от столицы, перемещали на Северо-Западный (видимо, чтобы и там добиться хоть каких-то военных успехов), а мой отец приехал на несколько дней в Москву в командировку из Горького (Нижнего Новгорода), где был в эвакуации с октября 41-го года вместе с моей мамой, братом и фабрикой, где тогда работал.

Между прочим — это мне рассказал брат гораздо позднее, — везли их туда на открытых платформах. (Похлеще, нежели перевозка немцами наших военнопленных или нашими — своих родных арестантов. Впрочем, дело тут, конечно, не в человеколюбии, а в том, что с платформы легче удрать, чем из «телячьего» вагона.)