Черняховского, 4-А

Но ещё не то бывало на газонах, где пасётся наша интеллектуальная элита.

2

Видимо, я из тех не слишком больших оригиналов, которым просто необходимо искать и с удовлетворением находить в близких своих друзьях — исповедников и советчиков. (В не очень далёкие времена — и «антисоветчиков».) Причём, таких, кто не понуждает к исповеди, не донимает советами и поучениями, но умеет участливо выслушать первую и ко времени предложить вторые. При этом я отнюдь не хочу играть в одни ворота и ожидаю того же от друга — то есть полной откровенности и просьб о помощи.

После отъезда Мили за границу такого человека я лишился. Из женского сословия. Не хочу этим обидеть других женщин (Римму, в данном случае, вообще выношу за скобки), но, в самом деле, такой давней и глубокой близости, как с Милей (аж с девятого класса московской школы номер 114), у меня, пожалуй, не было ни с кем. Если же говорить о мужчинах, то ближе других сделались мне тогда Мирон и Алик (не без помощи Капа). К ним приближался — уже вот-вот разорвёт ленточку — Юлий Даниэль.

А в женской команде на освободившееся от Мили место стала, довольно неожиданно для меня, выдвигаться Полина. Неожиданно потому, что, хотя познакомились мы давно — с тех пор, как вскоре после окончания войны я приехал из своей воинской части в Москву на похороны отца (однако опоздал: телеграмма с вызовом пришла с большой задержкой) и обратно в полк уже не вернулся, а был демобилизован по болезни (о чём рассказывал в III части этого «сериала»), — так вот, несмотря на давнее знакомство с Полиной, дружбы между нами не возникло. Виделись мы только у Мили, где Полина изредка бывала, что не мешало ей понравиться Мише Ревзину, на чьи чувства, впрочем, она так и не ответила. Мои же к ней чувства выражались в удовольствии, которое я неизменно получал, глядя на её симпатичную мордашку и аппетитные формы, каковые мог изредка не только видеть, но и ощущать — во время танцев под голубой милин патефон. (Ах, эти танго — «Брызги шампанского», «Дождь идёт», «Цыган!»..) Особенно разгулялся я, помнится, на свадьбе одной её подруги, в квартире, где были двойные двери, словно специально приспособленные, чтобы между ними делать то, что со школьных времён простодушно называлось словом «прижать» или, грубее, «лапать». («Ты Аньку уже лапал?» — спрашивал тогда один безусый школяр другого. Это вам, господа, не теперешний вопрос одного безусого к другому: «Ты Аньку уже трахнул?»)

С этой вот Полиной, с кем мы так и не пошли дальше невинного пребывания между дверьми, мы стали теперь чаще видеться и больше делиться друг с другом событиями из нашей жизни. Частота встреч была, скорее, случайной: просто по своим литературным делам я бывал теперь в двух шагах от её нового места работы — в редакции одного толстого журнала. А от редакции было рукой подать до ресторана Дома литераторов, что на Поварской улице, — так что, сами понимаете… Правда, меня туда, в этот Дом для посвященных, пока не пускали, но у Полины был служебный пропуск в ресторан, что увеличивало мою симпатию к ней. Вскоре эти посещения ресторана и доверительные беседы там превратились в подобие ритуальных, что стало вызывать у иных посетителей и официанток Каминного зала некоторые (совершенно необоснованные) предположения. Этого не произошло ни тогда, ни позднее: мы просто, извините за наивное определение, подружились.

Я больше узнал об обстоятельствах жизни Полины, в чём-то похожей на ситуацию у Бэллы, а также у моей одноклассницы Соньки (о ком давненько не вспоминал на этих страницах), — одной из главных особенностей которой (я имею в виду ситуацию) было непременное сосуществование в тесном помещении с любящими, но властными, не склонными ни к малейшим компромиссам матерями, кто при одном лишь приближении к их дочерям особей противоположного пола моложе семидесяти лет объявляли «тревогу на корабле» и вывешивали над постелью своих чад виртуальный, как бы сейчас выразились, лозунг: «Он тебя не достоин!»

В общем, Полина предстала передо мной вовсе не такой сдержанной, какой казалась сначала. Не такой закомплексованной, малорасположенной ко мне и к другим. А считал я так, пожалуй, из-за её непонятного для меня холодного отношения к двум близким мне женщинам, Маре и Римме, кого тогда можно было назвать моими жёнами. (Разумеется, не одновременно, а одну за другой, да ещё с пятилетним интервалом.) Причём, ни на минуту я горделиво не предполагал, что причиной могли быть её страстные чувства ко мне: не было таких чувств. Тем не менее все попытки получить от неё вразумительное объяснение по поводу того, что мешает ей хотя бы немного сблизиться с нами, успеха не имели. Она коротко отвечала примерно одно и то же: они не всегда и не во всём искренни… А кто же, интересно, всегда и во всём? — вопрошал я…