Черняховского, 4-А

Он хорошо знал английский, ещё лучше шведский и неплохо переводил с этих языков книги, но занимался этим мало. Неопределённости переводческой профессии он предпочитал устойчивость государственной службы, по ступенькам которой медленно, но верно продвигался вверх, пока должностная стремянка не подкосилась и он не оказался в самом её низу. Но это случилось много позднее, когда мы с ним давно уже разошлись — и в дружбе, и во взглядах на советский антисионистский комитет, в состав которого он вошёл, а также на Солженицына и Юлия Даниэля. Со своей женою Калерией он расстался примерно в то же время, но по другим причинам. С той самой «дочерью Максима», до локона которой я не мог дотянуться в прямом смысле слова, поскольку её рост тоже приближался к баскетбольному. Что не мешало ей быть весьма приятной и гостеприимной, играть не в баскетбол, а на арфе, и хорошо владеть немецким языком. Душевные и физические её достоинства не становились для меня намного меньше даже от того, что знание этого языка она применяла не в школе и не водя туристов по Третьяковской галерее, а работая со всякими таинственными бумажками в комитете госбезопасности на Лубянке.

Отец Калерии был генералом артиллерии, мать — даже говорить не хочется, кем… (по национальности), однако генеральский чин в анкете перевесил, и дочь приняли в столь весомое учреждение, где платят, наверное, побольше, чем учителям и гидам. Не знаю, как другие, а мы с Риммой только выиграли от пребывания Кали на этой работе, потому что не один раз она водила нас в их клуб — кстати, на той же улице Лубянке, в конце которой мы тогда жили, — мы повидали фильмы, не шедшие в обычных кинотеатрах. Там я впервые увидел на экране Брижит Бардо, Симону Синьоре, Ингрид Бергман, но ничего особенного не ощутил… Проклятый скепсис! Или дурацкое (а может, и не очень дурацкое) внутреннее противодействие тому, что мы сами, но чаще не без помощи извне, превращаем в массовый культ — будь то исступлённая вера в кого-то или во что-то: фанатичное поклонение чьим-то мыслям и лозунгам, а также футбольному мячу, голосовым связкам, размеру груди, таза или силе мышц.

Калерия и Лёня прошли нелёгкий путь к своему не слишком долгому семейному благоденствию. Её отец категорически противился браку: Лёня был значительно старше Кали, да и по анкетным данным, невзирая на близкое родство с Наполеоном, не очень подходил. Особенно, по отчеству. Поэтому первое время после знакомства молодые усиленно искали тех, кто был готов проявить гостеприимство. Такими оказались и мы с Риммой. Заднее сиденье нашего нового «Москвича», немного большего по размерам, чем прежний, теперь нередко занимали для совместных прогулок два огромных «щЕна», как они ласково называли друг друга. Но и для настоящего щена по имени Кап тоже оставалось немного места.

Постепенно отец Калерии сменил гнев на милость, Лёня получил разрешение бывать у них в доме, а потом и вовсе переселился туда. Тогда мы с Риммой тоже обрели возможность, изредка заходя к ним в гости, наслаждаться звуками арфы из-под пальцев Кали и кулинарными изысками её матери.

Среди многочисленных историй, услышанных мною от Лёни, были и превратившиеся в подобие некоего «сериала» (слово ещё мало употребляемое в те годы) истории о молодом парне по имени Гоша и по кличке «Нью-Кандид», которую тот получил от Лёни, читавшего когда-то (как и ваш покорный слуга) философские повести Вольтера. Рождению сериала способствовало и то, что Гоша был мастером по пишущим машинкам, и он время от времени начал бывать в гостях не только у лёниного «Континенталя», но и у моей «Эрики», и при этом почти всегда делился с нами тем, что с ним происходило в жизни. Его истории были так искренни, так простодушны, так наполнены честным непониманием и неприятием всего дурного, почему-то ещё происходящего кое-где в нашей действительности, что иначе как Нью-Кандидом его и назвать было трудно.

Говоря же о Лёне, хочу ещё заметить, что на благо моей литературной корысти он не слишком потрудился: с его помощью я принял участие как переводчик всего в одном сборнике стихов известного армянского поэта начала прошлого века Иоаннисяна — на мою долю выпало там около двадцати стихотворений. Но, как говорится в одном шуточном грузинском тосте: «Не за то мы его ценим…» Не за то (ну, не только за то) ценил я и работавших там же, где Лёня, других редакторов — Колю Банникова, Мориса Ваксмахера, Володю Финикова, Глеба Юнакова… И печально, что привелось увидеть, как иные из них (из нас) меняются с течением лет, становясь замкнутыми, недобрыми, подозрительными, а то и не слишком порядочными… А также, увы, тяжело болеют, спиваются… Эх, что говорить… И со мною, несомненно, что-то происходит, не красящее меня… Или ещё произойдёт…

Однако, вы наверняка хотите узнать, каким образом среди нас появился впервые Кандид советского образца, он же Гоша Горюнов? Об этом мне поведал Лёня Летятник в присущей ему образной манере, которую я в переводе с устного языка на письменный постарался не очень испортить.

КАНДИД. Эпизод 1