Черняховского, 4-А

  …Таёжные дали так много видали
Трагедий и ранних смертей,
И всё же едва ли, и всё же едва ли
Здесь смерть настигала детей.
А было…
В бараке натоплены печи,
Здесь «мамки» живут, а при них
Младенцы. О воле не может быть речи…
К груди материнской приник —
Опять молока ему не хватает.
Пускай он помрёт, всё равно,
На волю никто их не отпускает:
Уж так оно заведено…
И этот барак неизбывною болью
Останется в сердце вовек.
Я вышел, я вышел, я вышел на волю,
Но маленький человек,
Который навеки остался лежать здесь,
Зарытый в снегу под сосной,
Он спать не даёт мне, он солнце мне застит,
Он вечно пребудет со мной…

Когда В.П. уезжал из дома отдыха, у него было уже записано, с разрешения Р.Л., несколько стихотворений и жизненных историй узников Гулага. Всех авторов, и самого себя, Р.Л. просил обозначать только инициалами: так, на всякий случай, улыбнулся он при расставании, мало ли как повернётся житьё-бытьё…

А последние стихи, которые В.П. услышал от него перед отъездом, были такие — записать их он не успел, но запомнил:

  …В то, что радуга есть, не верую;
Мне — проклятьем подземный клад:
Всё вокруг меня серое-серое —
Серый камень и серый бушлат.
За решёткой полжизни пройдено,
А свобода моя не видна.
Эх, ты, родина, родина, родина,
Чем, родимая, ты больна?..

В.К. (Рудники Джезказгана, 1950-е гг.)

* * *

В городе В.П. вскоре, не без некоторого удивления, ощутил, что ему не хватает разговоров с Р.Л. и стихов, ставших фоном почти для каждого дня последних двух недель. Он позвонил ему по телефону и был приглашён в захламлённую комнатку многолюдной квартиры. И снова речь была о том же, и В.П. попросил, чтобы Р.Л. больше рассказал о себе.

— …Я уже говорил вам, — ответил тот, — что арестовали меня в институте, на последнем курсе. Уведомили, что, оказывается, я шпион американский и ещё одной-двух разведок и террорист. Я понимал бессмысленность отрицания всего этого, но вяло пытался это делать. Следователь попался тоже вялый: особо не настаивал, не избивал меня, только приложил пару раз головой о стенку, и бСльшую часть времени я проводил в одиночке с единственной книгой, которую мне доставили из тюремной библиотеки. Это были «Три мушкетёра», я их читал и перечитывал, и никогда не забуду Дюма-отца и того, как он скрасил моё долгое пребывание в ожидании приговора, который явился для меня подарком ко дню рождения. Именно в этот день мне сообщили, что я приговорён к расстрелу, каковой гуманно заменён на двадцать пять лет лагерей… Рассказываю об этом, вы наверно заметили, дурацким бодряческим тоном — так как до сих пор не могу поверить, что такое было наяву: оно кажется диким, нелепым сном… Но вообще о себе мне всегда трудно говорить. Лучше поговорим о других, что, по сути, почти равнозначно разговору о себе…

Что знают люди, — продолжал он, — находящиеся на так называемой свободе, о Гулаге, о лагерях? Овчарки. ВертухАи. ШмСны. Номера на спине, на коленях. «Молитва» дневного конвоя: «Шаг влево, шаг вправо считается побегом…» Ну, ещё, быть может, ночную перекличку «пСпок» на вышках: «Пост по охране врагов народа, шпионов, террористов, поджигателей новой войны сдал». «Пост по охране… (всех вышеперечисленных) принял»…