Черняховского, 4-А

Ну, что? Удивительно ли, что этот шпион, диверсант и клеветник огрёб четверть века заключения?..

А вот краткая история ещё одного изменника. Добровольно воевал в московском ополчении в 1941-м году. Его контузило, попал в плен, был освобождён союзными войсками лишь к концу войны. Вернулся на родину, где его осудили на десять лет лагерей. Его жена, известный учёный-химик, добилась свидания с мужем и прибыла на зону вместе с их шестилетним сыном. Мальчик, не зная ещё лагерных порядков, кинулся к отцу, а конвоир, как ему было положено, сделал предупредительный выстрел. Пуля пролетела над головой ребёнка. Мать и отец сумели выдержать это испытание, а сын окончил дни в психиатрической больнице.

   …Тюрьма Лефортовская ночью
И не видна, и не слышна.
В её предсмертных одиночках
Предгробовая тишина.
Намордником свет окон схвачен,
Насильно отражённый ввысь,
До облаков нести назначен
Мою мучительную мысль.
А в помещениях служебных
Кипит работа в час ночной —
Чтоб тайны замыслов враждебных
Разоблачить любой ценой!
…Жертв неповинных вопли, стоны
Лишь разъяряют палачей…
Я памятью своей бессонной
С замученными тех ночей.

А.О. (Ухтпечлаг, 30-е годы)

Ещё один ополченец, только ленинградский. Тоже оказался в плену и, сумев скрыть своё еврейское происхождение, чудом избежал расстрела у немцев. Но не избежал у своих, когда сумел удрать из плена и попал руки нашей контрразведки. «Меня так обрабатывали, — позднее писал он, — так избивали, включая инсценировку расстрела, что я оговорил себя и был приговорён к расстрелу настоящему. Который потом заменили 20-ю годами каторги».

   …Меня могли бы сжечь в печи
Или убить в бою,
Но стукачи и палачи
Продлили жизнь мою.
Чтоб видеть мог сто лет подряд
Отравленные сны,
Мне дали с номером бушлат
И рваные штаны;
Крыло обрезали мечте,
Поставили клеймо,
Распяли душу на кресте
И бросили в дерьмо,
В парашный смрад, в кромешный ад…
Но в чём их цель была?
Чтоб я забыл, что я примат
В животном мире зла;
Чтоб задохнулся я в ночи
У бездны на краю,
Мне стукачи и палачи
Продлили жизнь мою…

В.Л. (Рудники Джезказгана, 50-е годы)

* * *

Чем больше темноватых страниц заполнял В.П. аккуратным некрупным почерком, описывая истории узников Гулага; чем обильней он сопровождал их стихотворными строками, безыскусными или вполне умелыми, тем страшней и неуютней становилось ему. И возникал несуразный в своей простоте вопрос: как же могли, как смели мы терпеть такое столько лет? И почему не появлялось у нас в эти времена ни пугачёвых, ни разиных, ни болотниковых? Ну, эти потерпели скорое поражение, а Марат, Дантон, Робеспьер — пять лет продержались. А Ленин, наконец… Ох, не будем лезть в этот кровавый круговорот!