Черниговцы. Повесть о восстании Черниговского полка

При первых же тревожных известиях из Таганрога Николай призвал к себе военного генерал-губернатора графа Милорадовича, в ведении которого находилась вся гвардия — пехота, кавалерия и артиллерия. Но едва он заговорил об отречении Константина и о воле Александра, по которой корона переходит к нему, как Милорадович возразил твердо и решительно:

— Умерший император воли не имеет. Корона переходит к законному наследнику, цесаревичу Константину. Я знаю настроение гвардии. Присяга в обход законного наследника невозможна.

Командуя всей гвардией, Милорадович чувствовал себя хозяином положения.

— У кого, милый мой, шестьдесят тысяч штыков в кармане, — шутил он потом, приятельски беседуя с капитаном Якубовичем, — тот может говорить смело.

Якубович был кавказский офицер, прославившийся в битвах с горцами. Милорадович уважал его за храбрость, доказанную раной в лоб, и за пылкое красноречие, в котором выказывалась его бурная, пламенная натура. Он и не подозревал, что Якубович принадлежит к тайному обществу.

Между тем положение все более запутывалось. Константин и не ехал и не заявлял о своем отречении манифестом публично. Он писал, чтобы оставили его в покое, что он знать ничего не хочет. Всех, кто обращался к нему как к императору, он грубо обрывал, но вместе с тем и не провозглашал императором Николая. Он как будто потешался тем затруднительным положением, в какое поставил брата, которого всегда считал пустым мальчишкой. Одному сенатору, страстному игроку в штосс, присланному из Петербурга с докладами сената и государственного совета, он сказал: «Зачем вы приехали? Я давно уже в штосс не играю». И повернул ему спину.

Николаю становилось жутко: он слышал кругом какие-то шепоты, видел недоверчивые, иронические взгляды. Люди-куколки ожили, зашевелились — того и гляди, заговорят. Медлить больше нельзя было: надо было сделать решительный шаг и самому объявить о своем восшествии на престол. Но как примет гвардия вторую присягу?

Все, что творилось во дворце, немедленно становилось известным тайному обществу через князя Оболенского, который был старшим адъютантом генерала Бистрома, командира гвардейской пехоты, и ежедневно бывал во дворце. Там, в конногвардейской комнате, в шуме разговоров он подхватывал новости, которые тотчас сообщал Рылееву. Чего не удавалось узнать Оболенскому, то выведывал Якубович у графа Милорадовича, у которого, как говорили, не было обыкновения держать язык за зубами.

По предложению Рылеева, Трубецкой был избран диктатором. Он должен был идти во главе восставших.

— Я служил в штабе, а не в строю, — сказал Трубецкой, когда Рылеев приехал к нему, чтобы сообщить о его избрании. — Не знаю, годен ли я для роли военачальника.

— Нам нужно имя, князь, которое ободрило бы, — ответил Рылеев. — Заменить вас некому: с маленькими эполетами никто не может взять на себя главное распоряжение.

В четверг, 10 декабря, Трубецкой явился к Рылееву, который только что оправился после болезни. Он простудился, обходя ночью казармы с Александром и Михаилом Бестужевыми, для того чтобы узнать настроение солдат и подготовить их к выступлению.

— Дело идет к развязке, — сказал Трубецкой, входя в кабинет, — через два-три дня будет объявлена присяга Николаю.

Рылеев в радостном возбуждении зашагал по комнате.

— Это дает нам надежду на совершенный успех, — говорил он. — Солдаты знают, что у нас император Константин, и не поверят его отречению после двухнедельного царствования. Мы пустим слух, что Константин задержан на пути в Петербург и сидит в крепости в Динабурге. А причину выставим ту, что он хотел объявить вольность и убавить солдатскую службу. Схватившись за этот рычаг, мы подымем гвардию. Надобно только, нанести первый удар, а там обстоятельства покажут, что делать. Нас поддержит народ!

— Вы полагаете, что народ поймет наши цели? — с сомнением спросил Трубецкой.

— Не разумом, а чувством, страданием своим поймет! — убежденно воскликнул Рылеев. — Он встанет весь, как встал в двенадцатом году. Мы доделаем то, чему начало положено на бородинских полях… — Лицо Рылеева горело, глаза блестели. Глядя куда-то вдаль, он продолжал вдохновенно: — Мы завоюем счастье России и счастье всех детей ее — исторгнем наконец железный скипетр из рук самовластья!

Что-то знакомое послышалось Трубецкому в словах Рылеева. Он вспомнил Сергея Муравьева. Но там чувство скрывалось под внешним спокойствием, а здесь выливалось потоком, как лава, не умеряемое рассудком.

— Вы поэт, Кондратий Федорович, — сказал Трубецкой, ласково смотря в его по-детски ясные, сияющие глаза. — Вами владеет восторг…

— Без восторга, князь, ничего не делается на свете великого! — перебил его Рылеев.

С этого дня квартира Рылеева превратилась как бы в главный штаб. Трубецкой, в качестве полновластного начальника, принимал сведения о положении дел в полках и давал распоряжения. С утра до вечера приходили и уходили люди. Слуга едва поспевал отворять и затворять двери. Прихожая была завалена военными шинелями.