Чернильный ангел

— Знаешь, — заговорил он, — когда я в молодости работал агрономом в Казахстане... часто приходилось в караванах на верблюдах ездить... с казахами. Помню, однажды долго ехали! Много дней. На привале вечером — каждый раз одно и то же. Слезаем с верблюдов. Они ложатся. Казахи костер разводят, в казане воду кипятят. Я в стороне, с моими сухарями. Потом, когда все у них готово, вода закипела, посылают ко мне маленького чумазого мальчишку. Тот подбегает, сияя, каждый раз с одним и тем же словом: «Чай!» Вот и ты меня так же зовешь!

Молодец! Уел. Разулыбался торжествующе.

— ...Извини! — Я поднялся, ушел.

Чтобы зафиксировать, пока не забыл, батины речи, вынужден его самого покинуть. Такой жестокий парадокс... Такая работа.

Ну все! Теперь надо в больницу! Я вышел на крыльцо.

Да-а-а, простыни на веревке нет... улетел мой ангел!

«Ниссан» Очи — уже, видимо, отремонтированный — сиял за оградой. Но вряд ли он покатит меня.

А над «ямой» в гараже уже темнел синий «форд-скорпио» маэстро Левина, и из «ямы» к нему вздымались золотые — в данный момент черные — руки Битте-Дритте.

— Быстрее не можешь? — колыхал над ним брюхом Левин.

Вот он, во всей красе, звериный оскал империализма! За что боролись?

— Погулять не пойдем? — Белозубо улыбаясь, на крыльцо вышел батя в своей довоенной соломенной шляпе типа «брыль».

— ...Н-ну ладно!

И сразу после — в больницу! Всем должно меня хватить. Хотя, честно говоря, самому мало.

Молча — думая каждый о своем, проклятом! — мы перешли шоссе, углубились по узкой тропинке в поле. Вдали темнел лес, по бокам шуршали колосья. Видно, батя часто гуляет здесь, в родной стихии.

Вдруг, остановившись, он азартно ухватил колос.

— Зацвела наконец-то! — Он отпустил стебель, колос пружинисто закачался.

— Рожь? — думая о своем (что там, в больнице?), пробормотал я.

— Что-о?! — рявкнул батя.

— Рожь, говорю, зацвела, — повернулся к нему я, отвлекаясь от мыслей.

— Рожь?! — Отец выкатил на меня свои жгучие очи. — Рожь?!

Со школьных времен я так его не пугался.

— Не рожь? — пробормотал я. — ...Пшеница?

— Тысячу раз тебе рассказывал! Не слушаешь, что ли, ни черта?! — Он вдруг шагнул в поле, ломая с хрустом стебли. — Иди сюда!

— Да ладно... зачем? Я все понял.

— Что ты понял?! — (лютует батя). — Иди сюда!

Я шагнул к нему. Он зорко отыскал самый крупный колос: ухватил, безжалостно отломал (ему, наверное, можно?), резко распотрошил и поднес к моему лицу.

— Смотри уж... раз ни черта не знаешь! Вот видишь — под пленкой, в закрытом чехле, — и пыльник желтый вон торчит, и рыльце, пушистое! Дошло теперь? Пшеница — типичнейший самоопылитель, а рожь, которой тут, слава Богу, нет, — мрачно усмехнулся, — наоборот — типичнейший перекрестник. Перекрестное опыление. Поэтому когда рожь цветет, тучи пыльцы над полем висят. А тут что мы видим? Додул? — Отец уставился на меня.

По тропке шел какой-то мужичок и решил, видимо, похозяйничать:

— Эй! Вам делать, что ли, нечего? А ну выходите оттуда!

Батя, резко повернувшись к нему, кинул на него взгляд такой ярости («Что-о? Это ты мне предлагаешь с поля уйти?!»), что мужичок сразу что-то такое почувствовал, стушевался и, бормоча себе под нос, удалился.

Лютует батя!

Обратно мы возвращались молча, в мрачных размышлениях. Он, видно, думал с отчаянием, что жизнь, целиком отданная сельскохозяйственной науке, пропала даром, раз родной сын (о ужас, ужас!) не отличает рожь от пшеницы.

А я думал, что без Нонны, очевидно, лютость станет нормой нашей жизни.

Мы молча прошли в калитку. Оча, важно раздувшись, стоял на тропинке и, видимо, не собирался нам ее уступать. Такие у них законы, очевидно. Видимо, на сестре потом никто не женится, если уступишь!

— Что встал?! — вдруг рявкнул батя. — В землю врастешь!

Своей жилистой крестьянской рукой он легко сдвинул Очу с дороги. Тот чуть не упал, замахал руками, как крыльями, — но не улетел. Вот так, дорогой мой Оча! Образ дряблого, безвольного интеллигента, увлеченного лишь своей наукой и ничего не замечающего, придется пересмотреть! Коренным образом! Просто некогда было бате показывать себя — а вот теперь любуйся!.. Я, кстати, тоже такой. Характер бойцовский, отцовский. Война? Война!

Я огляделся. Битте наконец вылез из «ямы», неторопливо (куда спешить рабочему человеку) вытирал ветошью руки.

— На... держи! — Левин протянул ему деньги. Но Битте не торопился подходить... Кто к кому должен подойти — это еще вопрос!

Вдруг между заказчиком и исполнителем вклинился Оча, навис своей могучей тушей над тем и другим.

— Теперь все мне будут платить! — величественно проговорил Оча, протягивая руку к Левину. — Дай сюда!

Я, совсем уже собравшись уйти, обернулся на крыльце. Война?..

Война! Левин своими насмешливыми глазками-бусинками разглядывал Очу.

— Да пошел ты! — проговорил он и, обойдя Очу, дал деньги Битте в руки. Тот не спеша спрятал их в карманчик и, не обращая на Очу никакого внимания, пошел за ограду.

Война?.. Война!

Левин сел в тачку, завелся и поехал прямо на Очу. Тот стоял не двигаясь. Кто кого?

«Битва при Валерике. Слова М. Лермонтова. Музыка народная. Исполняет Валерий Попов».