Черно-белое кино

Человеку живется горько.
У него и сервант, и горка.
Есть диван, и жена под боком.
А ему все выходит боком.
Он в квартире своей томится.
Перед ним океан дымится.
Острова в океане дики.
Он хотел бы плыть на Кон-Тики.
Нет ни горки и ни серванта.
Обстановочка серовата.
Не в квартире, не на диване —
человек плывет в океане.
Он клянет его в бога, в душу.
Он во сне уже видит сушу.
Но кишит океан акулами,
И дымком берега окутаны.
Человека трясло, ломало —
все ему, человеку, мало.
Подавай ему плод запретный.
Очень любит он плод запретный.
Он и в тесном трамвае едет,
и совсем никуда не едет —
все равно он куда-то едет,
все равно этим плодом бредит.
Он к нему простирает руки,
на губах ощущает сладость.
Он не может без этой муки.
Это старая его слабость.

Элегия

Тихо. Сумерки. Бабье лето.
Четкий, частый, щемящий звук —
будто дерево рубят где-то.
Я засыпаю под этот звук.
Сон происходит в минувшем веке.
Звук этот слышится век назад.
Ходят веселые дровосеки,
рубят, рубят вишневый сад.
У них особые на то виды.
Им смешны витающие в облаках.
Они аккуратны. Они деловиты.
У них подковки на сапогах.
Они идут, приминая травы.
Они топорами облечены.
Я знаю – они, дровосеки, правы.
Эти деревья обречены.
Но птица вскрикнула, ветка хрустнула,
и в медленном угасанье дня
что-то вдруг старомодно грустное,
как дождь, пронизывает меня.
Ну, полно, мне-то что быть в обиде!
Я посторонний. Я ни при чем.
Рубите вишневый сад! Рубите!
Он исторически обречен.
Вздор – сантименты! Они тут лишни.
А ну, еще разик! Еще разок!
…И снова снятся мне вишни, вишни,
красный-красный вишневый сок.

«Мучительно хочется рисовать…»