Черно-белое кино

…Из сугробов по обеим сторонам лысой аллеи росли портреты усатых генералов — героев Бородина. Ребята конопатили свежесрубленную душистую церковь. Вдоль забора основного ограждения по проволоке бродила кудлатая неопасная собака.

— Шатоха! — позвал Шатохин. Собака завиляла толстой попой. — Тезка моя.

В спортзале пацаны репетировали битлов в странной для русского глаза военной форме с гербом Норвегии на рукаве. Готовили под руководством отца Даниила, молодого монаха в подряснике, настоятеля Никольского храма в Можайске, подарочный концерт на 8 Марта в женскую колонию по соседству. Отца Даниила я знал давно, он сослуживал у нас в алексинской церкви, когда я там работал истопником. Я собирался у него креститься. Под баскетбольным кольцом норвежский пастор Бьёрн из тюрьмы-побратима Уллершмо в черной рубашке с белой вставочкой — коларом — общался с узниками. Прежним начальником колонии старый варяг был недоволен, прознав о нецелевом использовании пожертвований, и отношения прекратил. Шатохин, хитрый лис, в Норвегии дружбу возобновил. Но теперь пастор стал возить помощь самолично.

— Дэни! — позвал он отца Даниила. — Хелп ми!

Отец Даниил передал электрогитару высокому пареньку с пронзительными синими глазами и поспешил помочь коллеге с переводом.

— А вот и Голиков, — указал на гитариста Шатохин.

— Привет, Макс. Сало медвежье заказывал? Папа Женя достал.

— Спасибо. Не надо. Брат умер.

— Максим Голиков! — громко сказал репродуктор женским бархатным властным голосом. — Срочно зайди к психологам.

Я подошел к пастору.

— Гутен так.

Пастор кивнул и продолжил разговор с пацанами в переводе отца Даниила.

— Бог вас всех любит. И тебя и тебя.

— Покрестите меня в лютеранство, пастор Бьёрн, — неожиданно для себя брякнул я. — У меня жена финка. Отец Даниил, переведите, пожалуйста.

— Сергей! — одернул меня отец Даниил, но перевел.

— Сейчас? — не удивился старик. — Не будем торопиться. В следующий раз. Гут?

— А я все-таки не понял, вы чего от нас-то хотите? — спросил Шатохин на выходе из спортзала. — Школу желаете посмотреть, капремонт сделали?

— …Может, кружок литературный?.. — запоздало пожал я плечами, ибо сам толком еще не знал, что забыл в этой колонии, но Шатохин меня уже не слышал.

В школе Шатохин меня бросил — спешил проводить пастора. Я попал на урок математики — сборный. Пожилая толстая учительница виртуозно рулила разнокалиберными учениками. Кто плюсовал палочки, кто делил-множил, а Коля Сарафанов у доски переводил обычные дроби в десятичные.

— Давай помогу, — шепнул я ушастому неласковому соседу по парте. Он пихнул мне тетрадь. Все пальцы его были в перстнях-татуировках.

Я бодро взялся делить в столбик 910 532 на 13,5… Не делилось. Я полез за мобильником — там калькулятор. Но забыл, что сдал его на вахте.

К нам вперевалочку подошла бабушка-учительница.

— Сейчас поде-елим. Все у нас полу-учится. Сарафанов! Коля, стуча мелом по доске, мигом поделил все как надо.

— Хорошо бы у вас компьютерный класс открыть… — подумал я вслух. — Вы компьютер знаете?

— Узна-аю, — улыбнулась бабушка. — Было бы болото — лягушки напрыгают.

После школы я, уже без сопровождения, завернул в отряд Макса посмотреть, где он живет.

* * *

Все… воспитатели… живут с воспитанниками совсем вместе, даже носят с ними почти одинаковый костюм — нечто вроде блузы, подпоясанной ремнем… Гуманное и до тонкости предупредительное обращение с мальчиками воспитателей… мне кажется, не совсем достигает… до сердца этих мальчиков… Им говорят вы, даже самым маленьким. Это вы показалось мне здесь несколько как бы натянутым, немного как бы чем-то излишним… Каждый воспитатель… не только наблюдает за тем, чтобы воспитанники убирали камеру, мыли и чистили ее, но и участвует вместе с ними в работе…[4]

В отряде шло дежурное построение. Воспитатель, прыщавый лейтенант — недомерок в преувеличенной фуражке, — меня не видел.

— Голиков… Голиков!.. Где он, козел ё…й?!

— Метлу помой! — раздалось из строя. — Пивень зарыганный!

— Кто пасть открыл?!

— Он у психологов, — всунулся я. — Добрый день.

— Здравия желаем, — буркнул недомерок и продолжил перекличку.

Мы с бабушкой Сашей, 1960 г.

На стене кабинета психологической разгрузки по фотообоям среди кувшинок плавали пыльные лебеди — для релаксации. Макс за высоким фикусом чинил компьютер. В ободранном авиакресле без подлокотника сидела белая крыса с красными, как у неправильной фотографии, глазами и грызла ванильный сухарь с изюмом, придерживая его, по-белочьи, обеими лапками.

— Крыся, дай, — сказал Макс.