Чернобыльская молитва. Хроника будущего

Я никогда их не оправдаю… Никогда!!! Из-за одной девочки… Она танцевала в больнице, танцевала мне «полечку». Ей девять лет в этот день исполнилось. Так красиво танцевала… Через два месяца позвонила её мама: «Оленька умирает!» И у меня не хватило сил пойти в тот день в больницу. А потом уже — поздно. У Оленьки была младшая сестрёнка. Она проснулась утром и говорит: «Мамочка, я во сне видела, как прилетели два ангела и забрали нашу Оленьку. Они сказали, что Оленьке будет там хорошо. У неё ничего не будет болеть. Мамочка, нашу Оленьку забрали два ангела…»

Я никого не могу оправдать…"

Ирина Киселёва, журналистка

Монолог о безмерной власти одного человека над другим человеком

"Я — не гуманитарий, я — физик. Поэтому факты, только факты…

За Чернобыль когда-нибудь придётся отвечать… Наступит такое время, что придётся отвечать, как за тридцать седьмой год. Пусть через пятьдесят лет! Пусть старые… Пусть мёртвые… Они ответят, они — преступники! (Помолчав.) Надо оставлять факты… Факты! Их востребуют…

…В тот день, двадцать шестого апреля… Я был в Москве. В командировке. Там узнал об аварии.

Звоню в Минск первому секретарю цека Беларуси Слюнькову, один, два, три раза звоню, но меня не соединяют. Нахожу его помощника (тот меня хорошо знает):

— Я звоню из Москвы. Свяжите меня со Слюньковым, у меня срочная информация. Аварийная!

Звоню по правительственной связи, но тем не менее уже все засекретили. Как только начинаешь говорить об аварии, телефон тут же разъединяется. Наблюдают, естественно! Прослушивают. Соответствующие органы… Государство в государстве… И это притом, что я звоню первому секретарю цека… А я? Я — директор Института ядерной энергетики Академии наук Беларуси. Профессор, член-корр… Но и от меня засекретили…

Часа два мне понадобилось, чтобы трубку все-таки взял сам Слюньков. Докладываю:

— Авария серьёзная. По моим подсчётам (а я уже кое с кем в Москве переговорил, обсчитал), радиоактивный столб движется к нам. На Беларусь. Нужно немедленно провести йодную профилактику населения и отселить всех, кто проживает вблизи станции. До ста километров надо убрать людей и животных.

— Мне уже докладывали, — говорит Слюньков, — там был пожар, но его погасили.

Я не выдерживаю:

— Это — обман! Очевидный обман! Вам любой физик скажет, что графит горит где-то пять тонн в час. Представляете, сколько он будет гореть!

Первым же поездом уезжаю в Минск. Бессонная ночь. Утром — дома. Меряю у сына щитовидку — сто восемьдесят микрорентген в час! Тогда щитовидка была идеальным дозиметром. Нужен был йод калия. Это обычный йод. На полстакана киселя две-три капли детям, а для взрослого — три-четыре капли. Реактор горел десять дней, десять дней надо было так делать. Но нас никто не слушал! Учёных, медиков. Наука служила политике, медицина втянули в политике. Ещё бы! Не надо забывать, на каком фоне сознания все это происходило, какие мы были на тот момент, десять лет назад. Работало кэгэбэ, тайный сыск. Глушились «западные голоса». Тысячи табу, партийных и военных тайн… Инструкций… Вдобавок все воспитаны на том, что мирный советский атом так же не опасен, как торф и уголь. Мы были людьми, скованными страхом и предрассудками. Суеверием веры… Но факты, только факты…

В тот же день… Двадцать седьмого апреля я решаю выехать в Гомельскую область, граничащую с Украиной. В райцентры Брагин, Хойники, Наровля, от них до станции всего несколько десятков километров. Мне нужна полная информация. Взять приборы, замерять фон. А фон был следующий: в Брагине — тридцать тысяч микрорентген в час, в Наровле — двадцать восемь тысяч… Сеют, пашут. Готовятся к Пасхе… Красят яйца, пекут куличи… Какая радиация? Что это такое? Никакой команды не поступало. Сверху запрашивают сводки: как идёт сев, какими темпами? На меня глазеют, как на сумасшедшего: «Откуда? О чем вы, профессор?» Рентгены, микрорентгены… Язык инопланетянина…

Возвращаемся в Минск. На проспекте торгуют вовсю пирожками, мороженым, мясным фаршем, булочками. Под радиоактивным облаком…

Двадцать девятого апреля. Все помню точно… По датам… В восемь часов утра я уже сидел в приёмной Слюнькова. Пробиваюсь, пробиваюсь. Меня не принимают. И так до половины шестого вечера. В половине шестого из кабинета Слюнькова выходит один наш известный поэт. Мы с ним знакомы:

— С товарищем Слюньковым обсуждали проблемы беларуской культуры.

— Скоро некому будет развивать эту культуру, — взрываюсь я — читать ваши книжки, если мы сейчас не отселим людей из-под Чернобыля! Не спасём!

— Да что вы?! Там уже все погасили.

Прорываюсь-таки к Слюнькову. Обрисовываю картину, которую вчера видел. Надо спасать людей! На Украине (я туда уже звонил) началась эвакуация…

— Что это ваши дозиметристы (из моего института) по городу бегают, панику сеют! Я советовался с Москвой, с академиком Ильиным. У нас все нормально… На прорыв брошена армия, военная техника. На станции работает правительственная комиссия. Прокуратура. Там разбираются… Надо не забывать: идёт холодная война. Мы окружены врагами…