Черное дерево

Оба замолчали. Под безжалостным, обжигающим солнцем, в окружении голодных животных, непрерывно рыщущих вокруг, молча сидели два человека и оба думали про одно и то же, что как странно получается в этом мире, когда после стольких лет, в результате немыслимых перемещений, эти два человека по какому–то капризу судьбы наконец встретились в совершенно безлюдном месте, посреди огромной равнины, где разойтись и потеряться не составляет никакого труда и единственным свидетелем этой встречи был бессловесный верблюд.

– Слишком поздно, – пробормотал негр. – Я всю свою жизнь боялся этого момента, но теперь это не имеет никакого значения…– сокрушенно покачал голой. – Что–нибудь можешь сделать еще для меня?

Малик наклонил голову, хотя и знал, что другой его не видит.

– Ничего, – тихо ответил он, взял флягу из трясущихся рук Амина и, вернувшись к верблюду, забрался в седло.

– Шииааа!– скомандовал он. – Вперед…

Мехари послушно поднялся с колен. Малик обвел взглядом равнину, повернул голову животного в направлении на север и легонько толкнул пяткой в шею, верблюд пошел вперед.

Ни разу он не обернулся.

Амин остался лежать на песке и слышал удаляющиеся шаги, затем послышалось хлопанье крыльев – грифы начали спускаться и кружили все ниже и ниже, а гиены и шакалы, настороженно оглядываясь по сторонам, принюхиваясь и прислушиваясь при каждом шаге, подкрадывались все ближе и ближе.

То утро было одним из самых прекрасных, из тех, что он помнил.

Ветра не было совсем – необычное состояние для пустыни. Вокруг царили тишина и спокойствие, за спиной у него появилось узкая светлая полоска и ночной мрак поредел, позволяя разглядеть вдали стадо газелей, пасущихся среди дюн, силуэт гиены, бегущей трусцой к своему логову, стаю пустынных перепелок, поднявшихся в воздух и воспользовавшихся этими утренними прохладными часами, чтобы перелететь на новое место.

Он ощутил, как это спокойствие, овладевшее природой вокруг, словно проникло внутрь него самого и наполнило душу редким, легким и одновременно радостным чувством, точнее сказать, предчувствием, что Надия находится где–то недалеко, что она совсем рядом и что это лишь вопрос времени вернуть ее, и что единственный раз в своей жизни он избрал верный путь. Сделал это сам, без чьей–либо помощи и подсказки.

Он уже ничего не боялся.

Прошлым вечером, когда Кристобаль Писака подошел к каравану в одиночку и начал проверять груз, он обратил внимание, что следит за происходящим совершенно спокойно и не испытывает не малейшего сомнения, и стоит той кучке подозрительных кочевников начать вести себя подозрительно, он не мешкая ни мгновения, начнет стрелять в них.

Он не боялся их. Ни этих, ни сотен других и ни по причине какого–нибудь возбуждения, подталкивающего к безрассудным поступкам, и ни из–за кипевшей внутри ярости, заставляющей вести себя решительно, а действовал он совершенно хладнокровно, расчетливо, абсолютно уверенный в том, что это его долг поступать именно таким, а никаким другим образом, и также не испытывал привычный и худший из своих страхов – страх перед тем, что он будет не в состоянии перебороть возникающие проблемы, преодолеть поднимающиеся на его пути препятствия.

Доказательства тому – винтовка в руках и караван, остановившийся в сердце пустыни.

Он знал наверняка, что находился именно в том месте и в то время, где и должен был находиться и что оказался он здесь не случайно, а прибыл специально, после длительного и опасного путешествия и после множества испытаний. И, хотя Надии не было в этом караване, но Давид знал, чувствовал, что, начиная с этого момента, он мог встретиться с любой проблемой, не прибегая к чьей–либо помощи.

Для того, чтобы вести себя так, нужно было лишь начать и Давид понимал, что до этого, он именно боялся начать действовать.

Он начинал бояться стоя у подножия горы, смотря на нее со стороны, но стоило ему сделать первые шаги, стоило начать подниматься по склону, так ничто уже не могло ни задержать, ни остановить его, тем более, и он знал это наверняка, что теперь мог сражаться с большей уверенностью, с большей решимостью, чем любой другой человек.

Вокруг него простиралась и дремала под светлеющим небом самая необитаемая и самая страшная пустыня на этой планете, но он, Давид Александер, готов был еще лет десять терпеть ту адскую жару и одиночество, сравнимое со смертью, чтобы вернуть свою Надию.

В душе у него смешались отвага человека робкого, преодолевшего, наконец, свои сомнения, с решимостью и настойчивостью человека нерешительного от рождения, переступившего через себя, и он улыбнулся, представив себе, как бы на него глядел Хохо, будь он с ним и жив, или, если существует загробный мир, то наблюдая за ним оттуда.

– Слушай, длинный, я что–то тебя не узнаю, – сказал бы он. – Столько лет мы шагали по жизни вместе и только сейчас я начал открывать для себя, что ты за человек…