Черное и серебро

И вот теперь, тридцать лет спустя, синьора А. подставляет левую руку, чтобы ей воткнули иглу, через которую потечет жидкость с высокой концентрацией неустойчивых изотопов фтора. У нее всегда были тонкие и хрупкие кровеносные сосуды, из-за чего анализы крови и инъекции превращались в пытку, но сегодня она полна оптимизма и не обращает внимания на неловкие манипуляции медсестры. Размышляя о том, как она себя чувствует последние две недели, она замечает, что вновь полна сил и энергии, ее кожа опять стала гладкой, появился слабый аппетит, благодаря чему она быстро набрала два килограмма, – синьора А. не может не прийти к выводу, что она вылечилась или, по крайней мере, быстро идет на поправку. Позитронно-эмиссионная томография это обязательно подтвердит. Ей не приходит в голову, что улучшение связано с лошадиными дозами кортизона – она принимает его уже несколько месяцев, сомнения не закрадываются, даже когда по окончании обследования она ловит растерянный взгляд лаборанта: сидя в защищенном свинцовыми стенами отсеке, он наблюдает, как на мониторе появилась полупрозрачная фигура – призрак женщины, у которой, кроме легкого, засветились и другие части тела: позвонок L1, подвздошная кишка и шейка правого бедра. Из раковых клеток выделяются позитроны, аннигиляция которых с отрицательно заряженными братьями-близнецами сопровождается излучением света, – безусловное свидетельство того, что рак распространяется по крови и постепенно подчиняет себе весь организм. Но синьора А. об этом еще не знает и продолжает испытывать облегчение, что объясняет не только улучшением физического состояния, а еще одной причиной, о которой ей неловко вспоминать. Неделю назад умер художник – спокойно, во сне. Накануне вечером он вкусно поел, выпил вина, а утром не проснулся. Кроме того, что список людей из ее прошлого стал короче, это означало, что райская птица прилетала не к ней: они оба ошиблись. Это добрая весть, не стоит делать вид, что это не так, а художнику в любом случае не на что жаловаться:

– Для карлика он и так прожил долго, – заключает синьора А., – жил в свое удовольствие, окруженный славой и женщинами. В удовольствие, а как же еще!

Полагаю, что в дни, когда синьора А. проходила ПЭТ и еще не знала о трагическом результате обследования, Нора разделяла ее необоснованный оптимизм и даже подпитывала его, хотя, когда я спросил ее об этом, она ответила отрицательно – мол, оптимизм совсем ни при чем и, в любом случае, об иглоукалывании заговорила не она, а ее мама.

– Иглоукалывание? Вы что, серьезно отвели ее на иглоукалывание? Это когда же?

– До того, как был получен результат ПЭТ.

– У нее был рак в продвинутой стадии, а вы… я просто поверить не могу.

Нора сделала свое запоздалое признание однажды вечером, когда к нам на ужин пришла пара довольно близких друзей (их дочка – почти ровесница Эмануэле, их и наш образ жизни очень похожи, да и живут они недалеко). Подобные признания мы делаем куда чаще, чем хотелось бы, в компании, словно нам нужны свидетели, сообщники, а может быть, мы просто трусливо используем присутствие посторонних, чтобы приглушить возможную реакцию другого человека.

Нора занимает оборону:

– Если, как ты считаешь, от иглоукалывания никакой пользы, тогда это вряд ли что-то меняет.

Придраться в ее рассуждениях не к чему, но мне все же кажется, что в них что-то не так, что оказаться в ловушке предрассудков, убедить себя в том, что существует простой выход из положения, – очередная злая шутка, которую опухоль сыграла с синьорой А. За шестнадцать месяцев мучений мы так и не поняли, что́ лучше: открыть ей глаза или, наоборот, подпитывать ложную надежду, хотя я лично склонялся к жестокой правде.

– А вы бы что предпочли? – поинтересовался я у наших гостей. – Я имею в виду подобный диагноз. Вам бы не хотелось, чтобы с вами, по крайней мере, не обращались как с идиотами?

Оба попытались уйти от ответа. Они почувствовали, что я принимаю эту историю куда ближе к сердцу, чем стараюсь показать, и наверняка рак у близкого человека казался им не вполне подходящей темой во время десерта.

– Для меня важнее всего ясность ума, – объяснял я, – мне важно сохранить ее до конца.

– Как грустно! – отозвалась Нора, давая понять, что я не только поставил наших друзей в неловкое положение, но и обидел ее.

– А что тут грустного?

Нора принялась быстро убирать со стола пустую посуду.

– Ничего. Тебе не понять.

Когда мы остались одни, я попытался развеселить ее и добиться прощения. Я напомнил, как много лет назад она настояла на том, чтобы мы показали Эмануэле педиатру-вегетарианцу.

– Ты помнишь? Он хотел, чтобы мы начали вводить прикорм, давая ему семена тмина и проса, как цыпленку. – А еще я напомнил, как она отправила меня к знаменитому в городе гипнотизеру, чтобы тот избавил меня от бессонницы (и гипнотизера, и педиатра посоветовала Норе ее мама). Гипнотизер так и не сумел ввести меня в состояние транса, наоборот, на протяжении всего сеанса я был бодр как никогда.

«Что вы видите?» – допрашивал меня докторский баритон.

«Ничего, мне очень жаль».