Черное море

Они вошли внутрь и на старый греческий лад расположились перед портиком храма Зевса для продолжения разговора. Когда старейшие из присутствовавших уселись на ступеньках, Дион отметил, что почти все они носили бороды, хотя в римском мире к этому времени бритье было в моде уже по меньшей мере столетие. Среди них был только один бритый, “и за это все его порицали и ненавидели; говорили, что он придерживается этого обычая неспроста, а чтобы подольститься к римлянам”.

Дион Хризостом начал речь о “хорошем полисе” и его несостоятельности в сравнении с божественными образцами совершенства. Однако его прервал старик по имени Гиеросан (возможно, потомок той семьи корабельщиков Геросонтов, которая играла такую важную роль в Ольвии в III веке до н. э.). Старик, с гордостью отметив, что может читать Платона, попросил Диона не говорить об “обществе смертных людей”, поскольку этот предмет может подождать, а сосредоточиться на “божественном государстве, или о его строе <…> Расскажи нам, где оно, каково оно, и при этом, насколько можешь, постарайся приблизиться к благородной свободе платоновской речи”. Он и его друзья, сказал Гиеросан, очень взволнованы и с нетерпением предвкушают, что услышат нечто действительно возвышенное и платоническое.

Поэтому Дион любезно сменил тему. Появившаяся в результате “Тридцать шестая (Борисфенская) речь” – поразительное стихотворение в прозе, посвященное мифу о колеснице Зевса, притчам зороастрийских магов, небесной гармонии звезд и сотворению мира через половой акт Зевса и Геры – hieros gamos, или священное соитие. (Не от Диона ли Хризостома ведет Симеон Новый Богослов свою собственную версию unio mystica, то есть священного полового акта, в котором Бог оплодотворяет своего избранного “в Божественном сочетании <…> сем<енем> Божественн<ым>”?)

Это красивое, загадочное произведение. В то же время это эклектичная компиляция разных культов. Со своими ольвийцами Дион рассуждает не только о греческом пантеоне, но и о собственных впечатлениях от персидского мистицизма и аллегории, а в его версии творения чувствуется явный привкус иудаизма (“Творец и Отец мира, созерцая дело рук своих, не просто был доволен… он возликовал… он вновь открыл красоту и непостижимую прелесть существующей вселенной”). Где‑то в сердцевине его рассуждения, погребенные подо всем этим, скрываются оригинальные доктрины стоиков о вселенной, состоящей из четырех концентрических сфер: земли, воды, воздуха и огня.

Мы и сейчас можем встать на том месте, где говорил Дион. Пространство между фундаментом храма Зевса и задней стеной стои (длинного, похожего на гараж здания, открытого с одной стороны и служившего в греческом полисе укрытием от непогоды или местом собраний) с колоннадой не так велико, как он указывает. Но оно достаточно широко, чтобы вместить несколько десятков заинтересованных слушателей, собравшихся вокруг лектора. Этот старый городской центр вокруг агоры (рыночной площади) находился за пределами импровизированной стены, которой были обнесены сохранившиеся жилые кварталы, и храм был, вероятно, уже полуразрушен к тому времени, когда там стоял Дион. Он вспоминает, что в храмах Ольвии “нет ни одной статуи богов, сохранившейся в целости, – все они повреждены, как и изображения на надгробиях”.

Образ Ольвии у Диона – это образ периферии, как она воспринимается из центра. Малькольм Чапмен в своей книге The Celts: The Construction of a Myth показывает, как обычаи, моды и памятники материальной культуры движутся от центра вовне, как круги по воде, пока не достигнут периферии и там, наконец, не пропадут. И как раз за секунду перед этим окончательным исчезновением “центровой” интеллектуал внезапно разражается стенаниями: вот там‑то, на периферии, люди по‑прежнему сохранили здоровые ценности, крепкую семью, органическую овсянку, аутентичную народную музыку, которые должны быть сохранены любой ценой, пока не пропали навсегда.

Когда‑то гомеровские греки на Эгейском море носили бороды и косматые афинские философы одобряли любовь мужчины к мальчику. Запущенные ими концентрические волны все еще разбивались о берега лимана реки Буг спустя много столетий после того, как бритва покорила Афины, а поэты начали сочинять эротические фантазии о девушках. Дион был тронут “подлинным греческим духом”, который, как он обнаружил, сохранился в Ольвии. В то же время он не был романтиком, ностальгирующим интеллектуалом из метрополии в том смысле, который вкладывает в это понятие Чапмен. Возможно, афиняне и правда некогда жили так, как в Ольвии, однако у Диона не было ни малейшего желания поворачивать историю вспять. Ему нравилось настоящее, и он в нем преуспевал.