В коротком рассказе Чехова “Счастье” два пастуха, ночующие в степи со своей отарой, заводят разговор с прохожим – господским объездчиком, который остановился попросить огня для трубки. Разговор зашел о кладах. Все они уверены, что золото спрятано в земле по всей округе, в курганах или в горшках, закопанных на речных берегах, но почти так же уверены, что никогда его не найдут. Почему в нем отказано тем, кто так отчаянно в нем нуждается?
В какой‑то момент старый пастух сетует, что клад заговоренный и оттого невидим для всех, кто его ищет, кроме тех, у кого есть особый талисман. Но затем он начинает говорить так, как будто богатые и власть имущие не подвластны заговору и не нуждаются в талисмане: “Дождутся люди, что его паны выроют или казна отберет. Паны уж начали курганы копать… Почуяли! Берут их завидки на мужицкое счастье!”
Занимается рассвет, и все они смотрят “в синеватую даль”, где “сторожевые и могильные курганы, которые там и сям высились над горизонтом и безграничною степью, глядели сурово и мертво”. Объездчик медленно садится на лошадь. “Да, – говорит он, – близок локоть, да не укусишь… Есть счастье, да нет ума искать его <…>. Да, так и умрешь, не повидавши счастья, какое оно такое есть”.
Одно из трех неотчуждаемых прав в американской Декларации независимости – право на стремление к счастью. Может ли это означать также право искать удачи? Право на стремление к
“Счастливчики” были избраны найти сокровище какой‑то благодатью. И все же, как предполагал у Чехова старый пастух, правящее сословие может быть настолько жестоким и жадным, чтобы захлопнуть перед обездоленными даже эту последнюю дверь к надежде и спрятать ключ в карман. Этот страх малопонятного происхождения жив и сегодня, не только в России, но даже среди искушенных горожан на Западе. В Британии, к примеру, в 1980‑е годы бушевали словесные, а иногда и кулачные бои между клубами кладоискателей и такими учреждениями, как Британский археологический совет. На первый взгляд это выглядело как столкновение между ответственной научной организацией, защищающей материальные свидетельства британского прошлого, и ненасытными стервятниками (некоторых из них можно было справедливо назвать гробокопателями), стремящимися только вырвать “ценные находки” из того контекста, который определяет их значение. Но, присмотревшись внимательнее, мы обнаружим, с одной стороны, архаическое народное отношение к традиционным правам, а с другой – самодовольное и авторитарное собственническое чувство, имеющее почти такие же древние корни.
Лобби клубов кладоискателей, члены которых были в основном представителями рабочего класса, провозглашало, что его сторонники осуществляют естественное право каждого свободнорожденного англичанина на поиск сокровищ. На это право теперь посягала профессиональная элита из среднего класса, имевшая наглость объявить себя законными хранителями британского “наследия”. (Тут кладоискатели обнаруживали скверное знание истории: клад в Англии принадлежит землевладельцу, если корона не предъявит свои права на “клад, не имеющий владельца” и не присвоит его, наградив нашедшего, а не землевладельца.) Тем не менее было нечто подлинное в их ощущении эмоциональной важности “удачи” для простых людей в прошлом. Так же точно был довольно проницательным их вопрос официальным государственным хранителям наследия: кем вы себя возомнили? С какой стати университетская степень по археологии и государственное разрешение на раскопки позволяют вам заявить права собственности на погребенные сокровища Британии и отказать в шансе на “удачу” абсолютному большинству населения?
Казаки были особенно удачливы, и их потомки до сих пор фантазируют о том, где предки могли спрятать свою удачу. В упомянутом рассказе Чехова есть бесплодные домыслы о кладе, предположительно, спрятанном донскими казаками по дороге домой после победы России над Наполеоном в 1812 году. И по всей Южной России и Украине рассказывают сказки про спрятанное богатство запорожских казаков, “казну Сечи”.