Черное море

Ими двоими являюсь, двоякий. Вкушал я от древа

Познанья. Мечом архангела был я изгнан.
В ночи чувствовал ее пульс. И что она смертна.
И с тех пор мы искали истинное место[32].

Чеслав Милош Сад земных наслаждений

Морской порт, новые черноморские ворота Одессы, выдается в гавань у подножия Потемкинской лестницы. Сейчас порт снова сверкает и кипит жизнью. Но когда я впервые прибыл туда в начале 1990‑х, огромное современное здание было тихо и безлюдно, его бетонные перекрытия и светопрозрачные стены покрывали шрамы и выбоины, как будто это место перенесло бомбежку.

Его электронное табло зависло много месяцев назад, показывая отправление кораблей в Ялту, Очаков или Севастополь еще за предыдущее лето. Пол был усыпан осколками зеркальных оконных стекол. Морской ветер порывами колыхал шеренги пассажирских паромов и баркасов, без дела качавшихся у причалов, желто-голубые украинские флаги у них на корме уже обтрепались. Только одно судно подавало признаки жизни: большой теплоход “Дмитрий Шостакович”, который в конце 1980‑х, когда эмиграция стала проще, отвез большинство одесских евреев в Израиль, запускал двигатель, отбывая в Хайфу.

Внутри терминала еще тлели какие‑то угольки деятельности. Шеренга сувенирных магазинов и киосков дьюти-фри была закрыта ставнями, а некоторые, очевидно, разграблены. Но на одном из верхних ярусов, рядом с огороженным лентой провалом в полу, я обнаружил маленький буфет, который был открыт. Больше того, там продавали кофе, который стал в Одессе почти такой же редкостью, как бензин и дизель. Какое‑то украинское семейство уже нашло дорогу в буфет, пробравшись через неосвещенный вестибюль, а затем по лестнице, заваленной щебнем, и жизнерадостно распивало крымское шампанское.

Выйдя из терминала и пройдя вдоль причала, я увидел впереди у края дока изящную серую “хонду” со слегка тонированными окнами. Она была новенькой, и так недавно сошла с японского грузового судна, что еще не имела номерных знаков. Подойдя к машине, я увидел через затемненное стекло двух мужчин на передних сиденьях: оба наклонились вперед, чтобы занюхать дорожки порошка, рассыпанного по приборной панели. Я увидел их, и один из них, неспешно откидываясь на спинку, увидел меня. Казалось разумным ускорить шаг. Через пятьдесят ярдов я миновал пост береговой охраны: офицер внутри поглядел на меня и на “хонду” без видимого интереса, затягиваясь сигаретой.

Одесса и раньше переживала такие времена, периоды (иногда длящиеся годами), когда ее сердцебиение замирает и на улицах воцаряется тишина, когда какая‑то катастрофа замораживает порт и судоходство, как январский лед, и отрезает город от Черного моря. Но такие периоды естественны для этого города – порта, наспех выброшенного на пустынный берег, чтобы ввести Новороссию в капиталистическую эру спадов и взлетов. В Одессе всегда или пировали, или голодали.

Иностранцы построили Одессу и правили ею от имени Российской империи, и прошло больше 25 лет, прежде чем генерал-губернатором стал русский. Большинство ее градостроителей были французскими эмигрантами: герцог Ришелье, которому предстояло стать отцом, благодетелем и опекуном одесских детей; граф де Мезон, который был президентом руанского парламента до Французской революции; Александр де Ланжерон, чьим именем теперь называется часть города и широкий пляж к востоку от гавани, где по‑прежнему купаются и ловят рыбу дети. Архитекторы были обычно итальянцами, как и первое поколение хлеботорговцев, итальянский же был официальным языком торговли в ее ранние годы. Судоходным делом занимались по большей части греки. Поставщиками зерна, ради которых и существовала Одесса в первые сто лет, были крупные польские землевладельцы, чьи поместья находились далеко в глубине страны, в Подолье и Галиции. Их государство было в конце концов уничтожено в результате Третьего раздела Речи Посполитой в 1795 году, через год после основания Одессы, и теперь эти восточные польские магнаты приспосабливались жить как подданные царя, иногда довольно охотно.

Город стремительно разрастался. Спустя два года после его официальной закладки, прошедшей на пыльном строительном участке на крутом берегу между степью и морем, в Одессе был собор, фондовая биржа и управление военной цензуры. К концу первого года, в 1795‑м, там было немногим более двух тысяч жителей, а к 1814 году их было 35 тысяч. Это был тот год, когда Ришелье, подлинный основатель, сел в свою карету и, несмотря на сетования горожан, отбыл обратно во Францию. С собой он взял один небольшой чемодан, в котором лежали его мундир и две рубашки. Все остальное он раздал. Его состояние было передано в фонд помощи бедствующим переселенцам. Оставленные им книги составили библиотеку Одесского благородного института, который он основал и который позже был назван в его честь Ришельевским лицеем[33].