Черное перо серой вороны

Нет, генерал Чебаков ни о чем не жалел. Да и какой толк жалеть о том, что прошло и, скорее всего, не вернется? Даже в каком-нибудь измененном виде. В одну речку, как говаривали древние мудрецы, дважды не вступишь. Да и за кем идти, хотя бы и в речку? Даже если бы позвали. Куда ни глянешь, все какая-то суетливая мелочь, но с такими претензиями, что диву даешься. В 93-м мелочь эта замахнулась кулаком, чтобы все повернуть вспять, да так на замахе и замерла, испугавшись собственной тени. Гражданские — у них никогда не наблюдалось нужной решительности. А от них все и идет. Потому нынче и в армии, куда ни глянешь, погоны большие, а мозги куриные, на «ать-два-левой!» только и годные. И чем глупее человек, тем выше о себе мнит, тем больше себя бережет, тем трусливее прячется за чужие спины, гадя исподтишка. Уже на памяти генерала были ничем не оправданные взлеты тех, кто во время войны едва дотянул до генерал-полковника, прославившись лишь своим умением гробить подчиненные ему войска ни за понюх табаку. После войны многие из них получили маршалов и стали бить себя в грудь, доказывая письменно и устно, что без них войну бы не выиграли. А потом маршалов стали давать за должность, а не за выдающиеся заслуги на полях сражений. Оттуда, скорее всего, и начались все разлады. Правда, в ту пору Чебакову такие мудреные мысли в голову не приходили. Можно сказать, что у него смолоду вообще не было никаких мыслей. Да и откуда им взяться, если его кругозор простирался от одной околицы села до другой? Неоткуда. И чем выше он поднимался по служебной лестнице, тем больше ему приходилось думать не над проблемами высшего порядка, а над тем, чтобы как можно меньше думали его подчиненные. Даже выполнение приказов командования регламентировалось строгими инструкциями, где каждый шаг расписан по минутам и сантиметрам. О чем тут думать офицеру? Не о чем. И думать перестали. А когда голова не занята, куда офицера тянет? Правильно — к водке и бабам. И армия пошла в разнос. Солдаты сами по себе, офицеры — сами по себе. А вместе с этим взросли, как чертополох на заброшенном поле, дедовщина и воровство. Попробуй-ка их теперь искорени, если то же самое еще раньше укоренилось на гражданке, так ненавидимой генералом.

Сергей Петрович поерзал на стуле, отрываясь от своих невеселых мыслей, и вернулся к действительности. Перед его глазами пестрело человеческое месиво, изображающее восторг по поводу его юбилея, гремел время от времени духовой оркестр местной пожарной команды, мелькали в аплодисментах ладони. Как все это ему надоело, если бы кто знал. Так и быть, уж он как-нибудь досидит положенное. Исключительно ради правнуков и правнучек, единственных, кто гордится своим прадедом, только они ему и сочувствуют. Лишь одно все более угнетало старого генерала — ощущение, будто его заперли в золоченой клетке, кормят, поят, а чтобы выйти и направиться куда-то по своему разумению, так тут и шага не успеешь сделать, как снова окажешься в клетке. И в подобном же положении оказался не только он, но и многие из тех ветеранов, кто не сумел разобраться в происходящем, долго медлил, не зная, на чью сторону перекинуться, потому что ни та, ни эта сторона не внушали ни симпатий, ни доверия. Теперь обе стороны на чем-то сошлись, но оттого понятнее не стало. Впрочем, затасканными словами объяснить можно что угодно, но в слова уже не верилось, даже в самые правильные, они потеряли изначальный смысл, превратясь в набор мало понятных звуков, как иногда случалось в детстве после долгого повторения какого-то слова, будто слово это стало чужим, нерусским.

Что-то говорил очередной даритель. Генерал кивал головой, но не вдавался в смысл однообразных поздравлений. Даритель пожал генералу руку, что-то положил на стол и уступил место следующему. И тот все о том же и все теми же словами.

И тут тринадцатилетний правнук генерала Жора, тоненький, хрупкий подросток с большим лбом и мелкими чертами лица, стоящий рядом и с восхищением взирающий на сверкающую гору оружия, вдруг шагнул вперед и, покраснев и даже вспотев от волнения, спросил дарителя звонким голосом:

— А скажите, господин Осевкин, а правда, что вы были бандитом?

И сразу стало так тихо, что стало слышно, как дышит, высунув красный язык, маленький пуделек в руках у одной из правнучек. Онемели даже те, кто не расслышал, что такого сказал генеральский правнук. Онемение от такой непозволительной в столь высоком обществе дерзости охватило всех и сразу же, точно людей опрыскали какой-то парализующей жидкостью.

— Ну, был, — ответил Осевкин в этой убийственной тишине, уставившись на мальчишку своим змеиным взглядом. — Ну и что? Ты вот, когда был маленьким, пеленки пачкал? Пачкал. Небось, и в кровать писал и какал. И никто тебе это в вину не ставит. Все в молодости ошибаются. На то она и молодость.