Черное платье

— Что в этом конверте? — спросила Наташа. — И что я везла из Москвы?

— А ты не догадалась? — Он и не пытался скрыть насмешку. — Ты всегда была наивной девочкой. Дай сюда!..

Павловский выхватил конверт у нее из рук.

— Мне все равно, что ты обо мне думаешь. Только скажи, это были наркотики?

— Значит, все-таки не такая наивная… Ну все, мне пора.

Наташа вцепилась ему в рукав.

— Сережа что-нибудь знает?

— Успокойся. Никто не тронет твоего Сережу. — Он высвободил руку. — Мне нужно было переправить кое-что в Париж: ты как раз и подвернулась. Я знал, что таких, как ты, никогда не досматривают, и, как видишь, оказался прав. И потом, чем ты недовольна? Тебе же заплатили!.. Ну, все. Мне пора. Merci.

Он сел в машину и захлопнул дверцу.

Наташа пешком поднялась на четвертый этаж: лифт не работал. Она вошла в квартиру, разделась и легла под одеяло — ее била дрожь.

«Сережу он больше не увидит. Никогда. Завтра я ему все расскажу».

Заснуть ей так и не удалось. Она лежала, прислушиваясь к глухим ударам своего сердца и мучительно перебирая в памяти все происшедшее, и только под утро ей удалось задремать на несколько минут.

* * *

Постепенно квартира стала наполняться звуками: Зинаида Федоровна ставила на плиту чайник, в комнате у Сережи зазвонил будильник. Надо было вставать и начинать жить.

Наташа посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась: на нее смотрели глаза затравленного зверя. Она увидела на кресле снятое накануне дорогое белье, которое так нелепо выглядело на фоне нищенской обстановки, надела свой старый халат и, натянув на лицо жалкую улыбку, вышла из комнаты.

Сережа еще не встал. Она вошла к нему и села на край кровати.

— Сережа, пора вставать, опоздаешь…

Она погладила его по плечу и рыжеватым волосам.

— Отстань! — Мальчик, не поворачиваясь, попытался натянуть на голову одеяло. Наташа вздрогнула: никогда раньше он с ней так не говорил.

— У тебя плохое настроение? Ну-ка, повернись…

Впрочем, она чувствовала, что не слишком убедительна, — меньше всего ей самой хотелось сейчас говорить с кем бы то ни было, даже с собственным сыном.

— Мать, иди, я встаю…

Она поймала себя на том, что испытывает облегчение — о чем бы она могла с ним говорить, когда в душе у нее царило отчаяние.

За завтраком разговор тоже не клеился. Зинаида Федоровна незаметно поглядывала на нее, смутно догадываясь, что что-то неладно, но не решаясь задавать вопросы. Сережа молчал: он ничего не ел и с видимым отвращением отхлебывал чай из стакана. Он был очень бледен. К красивым коробкам с печеньем и конфетами, которые Наташа привезла из Парижа, никто, словно сговорившись, не прикасался.

Чтобы как-то прервать тягостное молчание, Зинаида Федоровна принялась пересказывать историю их соседки, Людмилы Ивановны, о том, как ехавшая рядом с ней в метро женщина с мальчиком лет десяти, выходя из вагона, забыла сумку с продуктами и как эта сумка вместе с лежавшей там курицей и банкой зеленого горошка досталась ей, Людмиле Ивановне.

Сережа резко встал из-за стола и, ни слова не говоря, вышел в коридор. Обе, мать и дочь, вздрогнули, когда за ним с грохотом захлопнулась входная дверь. Они долго сидели молча, не глядя друг на друга, и Наташа поймала себя на том, что ей жалко эту женщину, потерявшую курицу, жалко ее мальчика, жалко даже саму курицу. Но больше всех ей было жаль саму себя…

Слава Богу, что сегодня не нужно идти на работу. Она с ужасом представила себе сослуживцев, которые как шакалы набросятся на нее со своим любопытством. Ей придется что-то рассказывать им, врать — ведь не могла же она, в самом деле, сказать им правду! Она вдруг подумала, что врать ей теперь придется всю жизнь, врать всем, даже собственной матери, потому что никогда она не сможет рассказать ей о своем унижении. А преступление? Разве не преступление то, что она совершила? Она почувствовала, что на лбу у нее выступил холодный пот. Она боялась за своего сына, но ‘ разве то, что она сделала, не было преступлением перед какими-нибудь другими мальчиками, перед чужими сыновьями? И какое право она имеет осуждать Сережиного отца, когда она сама ничуть не лучше? Ведь ей тоже захотелось денег? Ей захотелось денег, тряпок, еще Бог знает чего — чем же она лучше? Если бы она не встретила Филиппа или не узнала случайно, что он обманул ее, она бы преспокойно жила с этим. Выходит, разница между ними только в том, что он готов погубить собственного сына, а она какого-то чужого? Да и не одного… Ей стало так стыдно, больно и страшно, что ей пришлось стиснуть зубы, чтобы не застонать вслух. Она вышла из-за стола, вернулась к себе и легла.

«Я виновата. Но что мне теперь делать? Той ошибки уже не исправишь… И неужели это еще не конец? Неужели я еще мало наказана?..»

Дверь тихо приоткрылась. Зинаида Федоровна вошла в комнату и села на край кровати.

— Ну, рассказывай, что с тобой?

— Со мной? Ничего… Я плохо спала.