Черное воскресенье

В первом ряду сидел человек с обветренным, в шрамах, лицом и узкой хищной головой: он был похож на ощипанного ястреба. Полковник Ральф Де Джонг, самый старший по званию среди офицеров в этом лагере. Двести пятьдесят восемь дней из четырех лет плена он провел в одиночке. Когда Ландер заканчивал свое признание, полковник произнес неожиданно громко, голос его был слышен в самых дальних углах комнаты:

— Это ложь.

Двое охранников тут же набросились на Де Джонга и выволокли его из комнаты. Ландеру пришлось прочесть заключительную часть еще раз. Де Джонг снова попал на сто дней в одиночку и был посажен на урезанный паек.

Северовьетнамские врачи оперировали Ландеру руку в госпитале на окраине Ханоя. Госпиталь — здание с голыми ободранными стенами и выбитыми окнами, в проемах вместо стекол — бамбуковые циновки. Врачи не очень хорошо справились со своей задачей. Оперировавший Ландера хирург, с глазами, красными от вечного недосыпания, понятия не имел о косметической хирургии. Кроме того, у него было очень мало обезболивающих средств. Зато хватало лигатуры, проволоки из нержавеющей стали и терпения. И он делал что мог, долго и тщательно трудясь над паукообразной уродиной, распластанной перед ним на операционном столе. В результате ему удалось вернуть руку к жизни — она снова могла функционировать. Хирург говорил по-английски и пользовался любой возможностью попрактиковаться в языке. Оперируя, он вел с Ландером долгие и до безумия скучные беседы.

Ландер, отчаянно искавший, чем бы занять мысли во время операции, и глядевший по сторонам, только бы не смотреть на собственную руку, вдруг заметил в углу операционной старый французский аппарат искусственного дыхания, явно давно стоявший без дела. Он приводился в действие мотором, который работал на постоянном токе и вращал эксцентрик, приводивший в движение искусственные легкие. Ландер — горло у него порой перехватывало от боли — спросил, что случилось с аппаратом.

— Мотор сгорел, — объяснил хирург, — и никто не знает, как его починить.

Это был прекрасный способ отвлечься и хоть на миг забыть о боли, и Майкл пустился в рассуждения об обкладках конденсаторов разного рода и о том, как следует перематывать катушки. Пот градом катился по его лицу.

— А вы что, сможете его починить? — Хирург наморщил лоб. Он пытался справиться с крохотным узелком. Не больше головки светлячка. Не толще зубного нерва. Огромнее раскаленного добела солнечного шара.

— Да, — ответил Ландер и стал рассказывать врачу о медной проволоке и катушках; некоторые слова он обрывал на середине.

— Ну вот, — произнес хирург. — На сегодня все.

В большинстве своем американские военнопленные вели себя, с точки зрения военного командования, весьма достойно. Они прождали столько лет, чтобы вернуться на родину и по-прежнему четко салютовать ей, держа недрогнувшие ладони наискось у запавших на изможденных лицах глаз. Это были решительные парни, жизнерадостные, способные быстро восстанавливать душевные силы. Люди с идеалами.

Именно таким был и полковник Де Джонг. Когда он вышел из одиночки и снова возглавил военнопленных лагеря, он весил всего пятьдесят шесть килограммов. Глубоко запавшие глаза его под обтянутым иссохшей кожей лбом горели алым пламенем, словно глаза христианского мученика, отражающие пламя сжигающего его костра. Но он не вынес своего приговора Ландеру, пока не увидел его в камере с мотком медной проволоки за починкой какого-то мотора для северовьетнамцев. А рядом с ним — тарелку с рыбьими костями.

Полковник сказал, и слово его обошло весь лагерь. Вокруг Ландера воцарилось молчание. Он стал изгоем.

За всю свою жизнь Ландер так и не научился использовать данный ему свыше небывалый технический дар для того, чтобы хоть как-то укрепить свою собственную, весьма непрочную защитную систему. Свой позор, изоляцию и бойкот в лагере для военнопленных он воспринял как возвращение прошлого, как кошмар собственного детства. Один только Джергенс по-прежнему не гнушался разговаривать с ним, но Джергенса слишком часто отправляли в одиночку. Каждый раз, когда он начинал кричать не умолкая.

Ослабевший от раны в руке, сотрясаемый приступами малярии, Ландер снова вернулся в состояние раздвоенности. Ненавистный и всех ненавидящий мальчик-отличник и взрослый мужчина, каким Ландер хотел видеть себя, образ которого так упорно выстраивал, возобновили прежние споры в его мозгу. Только теперь голос взрослого мужчины, голос разума, звучал сильнее. В этом состоянии раздвоенности он жил все шесть лет плена. В плену он выстоял. Понадобилось еще что-то, чтобы мальчик-убийца в его мозгу одержал верх, научив мужчину убивать.