Черноглазая блондинка

В тот день я пообедал пораньше у Руди в Бар-Би-Кью на Ла-Сьенега: рёбрышки поблескивали как будто покрытые чем-то вроде тёмно-красного лака — да и вкус у них был как у лака. Я выпил мексиканского пива — это казалось уместным, в каком-то жутковатом смысле. Мексика всё это время была главной темой, если бы только у меня хватило ума прислушаться. Потом я ненадолго вернулся в контору, надеясь, что появится клиент. Сейчас я был бы рад даже старушке, соседка которой пыталась отравить её кошку. Но прошел час, час, который показался мне тремя, а я всё ещё оставался сам по себе. Я украдкой сделал глоток-другой из офисной бутылки. Выкурил ещё одну сигарету. Мисс Ремингтон, из офиса напротив, выключила диктофон и закрыла крышку пишущей машинки. Потом она вынула пудреницу, попудрила нос, посмотрелась в зеркальце и сморщила губки, потом расчесала волосы, захлопнула сумочку и ушла домой. Да, я довольно хорошо изучил её привычки.

Я посмотрел список фильмов. В «Рокси» повторно показывали «Лошадиные перья».[101] Это, было то, что надо — Граучо с парнями устроят мне приятные час или два. Поэтому я пошёл и купил билет на балкон, а билетерша показала мне место. Она была рыжеволосой, с чёлкой, милым ртом и дружелюбными глазами. Внизу, в партере, еще одна симпатичная девушка позировала перед экраном с подносом мороженого, конфет и сигарет. На ней было что-то вроде костюма горничной: короткая черная юбка, белый кружевной воротничок и маленькая белая шляпка, похожая на перевернутый бумажный кораблик. В заведении было не более дюжины посетителей, одиноких душ вроде меня, сидевших как можно дальше друг от друга.

Малиновые портьеры с шуршанием раздвинулись, свет погас, и нам показали анонс «Невесты гориллы» с Лоном Чейни и Барбарой Пэйтон в главных ролях, а также Рэймондом Берром в роли управляющего плантацией где-то глубоко в джунглях Южной Америки, который проклят местной ведьмой и каждую ночь превращается в сами-знаете-в-кого, заставляя красивых женщин кричать, а взрослых мужчин прятаться. Затем последовали реклама «Филип Моррис», «Клорокс» и тому подобное, а затем портьеры снова задёрнули, и луч прожектора высветил продавщицу мороженого в партере. Согнув одно колено и наклонив голову, она показала нам зубы в манящей улыбке, но желающих всё равно не нашлось, и через минуту прожектор с разочарованным щелчком погас, портеры раздвинулись, и начался фильм.

Я сидел и ждал, когда скачущие братья подействуют на меня своим волшебством, но это было бесполезно. Ни я, ни кто-либо другой не смеялись. Смешные фильмы смешны только при полном аншлаге. Когда зал почти пуст, вы начинаете замечать, как после каждой шутки возникает намеренная пауза, чтобы дать время прокатиться волне смеха со стороны зрителей, и так как в этот вечер никто не смеялся, всё это начало казаться грустным. На половине я встал и ушёл. За вращающейся дверью рыжеволосая билетёрша сидела на стуле и полировала ногти пилочкой. Она поинтересовалась, не стало ли мне плохо, и я ответил, что нет, просто хочу подышать свежим воздухом. Она улыбнулась своей милой улыбкой, но от этого всё стало ещё грустнее.

Уже наступили ранние сумерки, и воздух стал дымным и горячим, как на станции метро. Я шёл по бульвару, ни о чем особенно не думая. Я был в том состоянии подвешенности, в которое впадаешь, когда ожидаешь медицинскую операцию. Что придет, то придёт, что случится, то случится. Во всяком случае, то, что принесёт эта ночь, будет ощущаться для меня в значительной степени как последствия того, что уже произошло. Я думал, большего вреда, чему уже был нанесён, быть не может. Ты закаливаешься от того, что жизнь бьёт тебя с тех пор, как ты стал достаточно взрослым, чтобы чувствовать боль в сердце, но затем получаешь удар, который больнее всех тех, что ты получал до сих пор, и ты понимаешь, насколько ты слаб, и останешься таким слабым навсегда.

Я остановился у почтового ящика, проверил время выемки почты и увидел, что ящик только что опустошили. Я достал из внутреннего нагрудного кармана пиджака конверт, сунул его в щель и услышал, как он упал на дно.

В здании Кауэнги никого не было, кроме ночного сторожа в стеклянной будке возле лифта и уборщика, очень высокого негра по имени Руфус. У Руфуса для меня всегда находилось приветливое слово. Иногда я давал ему чаевые на лошадей, но не знаю, делал ли он когда-нибудь ставку. Когда я вышел из лифта, он стоял в коридоре и задумчиво водил по полу мокрой шваброй. Он был не меньше шести с половиной футов ростом, с большой красивой африканской головой.

— Вы сегодня работаете допоздна, мистер Марлоу? — спросил он.

— Жду телефонного звонка, — сказал я. — Ты в порядке, Руфус?

Он широко улыбнулся:

— Вы меня знаете, мистер Марлоу. Старый Руф всегда в порядке, как дождь.

— Конечно, — сказал я. — Конечно.