Чернокнижник Молчанов

Он был полный и грузный, с толстой короткой шеей и двойным подбородком. Лет ему было за сорок, но зубы у |него были все целы и были белы, как сахар.

Среди хохота он говорил:

— Ой, вы как!..

Перестав хохотать, он оказал:

— А, впрочем, чего мне прятаться? Ясновельможный пан Сапега разве не был приговорен в тюрьму за разбой? Я видите, отсидел пять лет в варшавском замке, и там тоже сидел один пан, и этот пан меня научил латыни и письму.

После этого разговора Капут сам уже останавливал Молчанова, когда его видел и вступал с ним в беседу.

Он говорил Молчанову, что в Московской земле стало за последнее время скучно жить. От царика с его татарами он не ждал ничего путного.

К царику он относился презрительно и называл его свинарем.

Он говорил про него:

— Ему бы в руки кнут и сопелку, а он прицепил саблю, и думает, что от этого от него сразу перестало вонять навозом.

Такт же презрительно смотрел он и на коломенских казаков, державшихся царика.

Когда он заводил разговор на эту тему, он плевался и морщился.

По его словам, казаки совсем обабились в Московской земле, и с ними когда-нибудь случится то же, что случилось и с цариком.

Так им тут и закиснуть в Калуге, как закис царик, который сидит в Калуге и ждет, сам не знает, чего. С большим преклонением перед воинскими их доблестями вспомнил он Сапегу и Лисовского.

Те сами себе были царики. Жили как хотели и били— тоже кого хотели.

Он спрашивал у Молчанова не знает ли он, где они теперь и что делают.

Но на это Молчанов ничего определенного ему не говорил, и когда говорил об этом, отводил глаза в сторону и морщил лоб. Когда после такого разговора Молчанов отходил от него, он глядел ему в спину и говорил:

— Знает, сучий сын.

Сучий сын на его языке вовсе не было ругательство.

Он даже ухмылялся очень довольно, когда это слово— сучий сын, слетало с его толстых губ, и гладил ладонью бритый свой, сизый оттого, что он брил его очень часто, подбородок.

Он считал Молчанова большим пройдохой и очень неглупым человеком, и это ему очень в нем нравилось, что полковник, как теперь запорожцы величали Молчанова, — и пройдоха, и человек с головой.

Он ничего не знал относительно тех планов, которые строил Молчанов. Да, собственно, пока у Молчанова никаких определенных планов и не было.

Но ему казалось почему-то, что Молчанов не спроста поселился в Калуге и у него есть что-то в голове.

Из того, что Молчанов на его расспросы о Лисовском и Сапеге, только хмурил брови и обыкновенно, сказав: «А

Господь их ведает», сейчас же начинал смотреть в сторону и потом заводил разговор о чем-либо другом, он составил себе убеждение, что и он, как и другие запорожцы, пришедшие с ним в Калугу, нужны ему самому и он умышленно молчит про Сапегу и Лисовского.

И именно об этом своем деле, которое он пока держит про-себя, он и думает, когда при напоминании о Сапеге отводит глаза в сторону и хмурит брови.

Когда кто-нибудь из калужских казаков, давно уже живших здесь при царике, останавливал его на улице и спрашивал:

— Ну, что нового?

Он отвечал:

— А ничего нового не слышно. Сидим около моря и ждем погоды.

И так как от природы обладал смешливым характером, складывал на живот руки, прикрывал глаза и громко всхрапывал в нос.

А потом говорил:

— Вот что мы делаем! То же, что и вы!

И вдруг, сделав свирепое лицо, сплевывал со злобой на сторону, поворачивался к казаку спиной и отходил прочь.

Казак кричал ему вслед:

— Чего-ж ты дразнишься? Эй, погоди! Разве я гундосый?

Но он шел, не оборачиваясь и ничего не отвечал, хотя бы казак, переждав несколько минут, не откликнется ли он, упирал в боки руки и начинал ругать его самыми скверными словами.

Казаки, служившие царику, и в самом деле казались ему обабившимися в конец за время своего сиденья в Калуге.

И когда так довольный тем, что ему удалось разозлить этого обабившегося воина, он отходил от него, а казак бранил его, стоя посреди улицы и растопырив ноги и подбоченившись, он только презрительно усмехался: казак и впрямь казался ему как баба из московской деревни, которую проезжий мужик хлестнул ради забавы кнутом по ягодице.

Он был очень доволен, когда раз вечером Молчанов зазвал его к себе в дом, усадил за стол и поставил на стол обливной зеленый кувшин с крепким медом.

Он знал, что спроста этого ничего не бывает. До сих пор но крайней мере Молчанов не приглашал его к себе пить мед и никогда не сажал за стол.

И, выпив меду, он стал гладить себя по животу не столько от удовольствия, которое доставил ему выпитый мед, сколько от того, что предвкушал другое удовольствие: он был твердо уверен, что, Молчанов заговорить сейчас о чем-нибудь таком, что ему будет так же по сердцу, как и этот мед, согревающий желудок и производящий такую хорошую отрыжку.

И действительно, Молчанов, сам осушив полный стакан меду, сказал ему:

— Вот что, Капут, ты мне поклянись на образ, что что бы я тебе ни сказал, ты об этом покаместь помолчишь.

Капут встал из-за стола и перекрестился на икону.

Одной рукой он крестился, а другую поднял вверх, вытянув ее прямо, как свечку.