Чернокнижник (СИ)

— У основателя одной из самых известных в мире семей — Козимо Медичи — был официальный титул «отец Отечества». Тоже странновато звучит, согласны?

Мне понравилось это вопросительное «согласны?» — он точно подставлял следующую ступеньку к разговору, протягивал крючок, чтобы надеть на него рыбку-ответ.

— Да, наверное, — осторожно сказал я, надевая рыбку. И вдруг спросил — очень уж хотелось проверить свою догадку: — Владимир Мингьярович, а кто этот человек, с которым вы говорили?

— О, это известный человек, — ответил продавец-Комментатор. Мне показалось — или все же в его тоне мелькнуло пренебрежение? — Обозреватель одной радиостанции.

— Он ведь сидел?

Вопрос, разумеется, был наглым — но он ответил.

— Да. А почему вы спрашиваете?

— Хотел проверить, — сказал я. — Выходит, угадал.

— Да, — он кивнул головой. — Угадали. Но, видите ли, в нашей стране, согласно статистике, отсидели почти семьдесят процентов населения. И — поверьте — среди зэков было немало умнейших людей…

Я слышал об этом. Еще в первую мою отсидку — в Краслаге — рассказывали о «режиссере Сереже»: его посадили за «изнасилование члена КПСС»; о поэтах, писателях; один из них так достал лагерное начальство постоянными письменными жалобами на «нарушения социалистической законности», что его отправили за границу. Тюрьма любит легенды. «На стене тюремной сердце и стрела, горькая легенда до меня дошла»… Лично я заинтересовался только одной. Рассказывали, будто бы, скрываясь под чужими именами, бедовала в лагере до самой смерти Фанни Каплан, погубленная пролетарской бдительностью…

Некоторое время Комментатор молча смотрел на меня. Потом — словно задернув шторку фотоаппарата — чуть прикрыл глаза, улыбнулся:

— Заболтались мы с вами, Борис Николаевич!

— Можно просто Борис, — поспешно перебил я.

— Хорошо, Борис, — легко согласился он. — Вы мне кое-что привезли как будто…

— Да, конечно, — я протянул ему пакет, он взял его — бережно. Еще раз взглянул на меня — с пристальным, пронзительным вниманием. Не выпуская из рук сверток, спросил:

— Борис, а вы перед тем, как в Фонд устроиться, где работали? Если не секрет, конечно…

— Не секрет. Лыжи вострил.

Он поднял бровь:

— Извините?

Я объяснил:

— Сидел я, Владимир Мингьярович. В лагере был. Работал на тамошнем производстве — лыжи мы делали.

— Вот оно что, — с каким-то странным пониманием протянул Комментатор.

— А вы почему интересуетесь?

— Да так, знаете, что-то в вашем лице показалось мне…

— Уголовное?

— Нет, напротив. Я бы сказал — драматическое. Что-то есть в ваших чертах… На литературного героя похожи…

— Это запросто, — отозвался я. — Даже знаю, на какого. Бармалей Чуковского.

Комментатор рассмеялся:

— Почему Бармалей?

— А я в детстве жил на Бармалеевой улице — это в Харькове…

— Да вы что! Там есть такая улица?

— Есть. Говорят, раньше там жил англичанин — Бромлей какой-то.

— Англичанин… И — тяжелые лондонские туманы? И — мосты над Темзой?

— Это вы о чем? — не понял я.

— Да так, — улыбнулся он. — Ассоциации. Англичанин… Лондон… Туман… Темза…

— А-а-а, — протянул я. — У меня они другие. Чуковский, стихи, детство, как я рад, что поеду в Ленинград — а потом драка в школе и родителей к директору.

— Ух ты, какая цепочка, — удивился Комментатор. — До Ленинграда — все понятно, а — потом?

— А я, знаете, был настолько уверен, что Бармалей — это реальный персонаж, который жил на нашей улице, в моем доме с решетками, а потом уехал в Ленинград, что доказывал это до хрипоты. Во дворе пацаны верили. А в школе начали смеяться. Пришлось… защищать свою точку зрения…

Владимир Мингьярович искренне расхохотался:

— Борис, если нам еще доведется встретиться, обязательно подарю вам старое издание Чуковского. С первыми рисунками. Чтобы вы наконец познакомились с вашим Бармалеем поближе.

Он замолчал. Я попросил разрешения посмотреть книги.

И правда хотел глянуть — но была и еще одна мысль. Мне почему-то приспичило узнать — что же такое я привез этому Комментатору от Киприадиса? Что могло быть внутри? Может, он все же откроет сверток — надо просто чуть подождать?

Но он убрал его, не распаковав, куда-то в прилавок.

Книги стояли на полках, как попало — иногда тесно прижавшись одна к другой, иногда развалившись привольно, чуть приоткрыв страницы, заманивая. Я аккуратно перебирал толстые и тонкие томики, разглядывал корешки и обрезы — встречались золотые и серебряные — читал, где мог, названия. Из всего, что увидел, заинтересовал меня только старый, 1903 года издания «Граф Монте-Кристо» на русском языке — и то исключительно с точки зрения внешней красоты: темно-синяя кожа на обложке, удивительные иллюстрации. Книгу я читал; ее все зэки читают — и все на первом сроке.

Потом мы пили чай. Чай у него был странный — светло-желтый, без сахара, вкусом больше напоминавший какую-то траву, вроде смородиновых листьев или чабреца — но вкусный. Он рассказывал о себе, но немного. Оказалось, не киргиз и не казах, а китаец, но в Москве живет с детства, поэтому по-русски говорит хорошо, без всякого акцента.