Чернокнижник (СИ)

…Внизу, на Темзе, то же веселье: переговариваются и смеются в лодках, громко восхваляя нового владыку Англии. Пройдет мимо городская стража, расталкивая гомонящую толпу; не обращая внимания на завязавшуюся драку; простоволосая беременная баба потащит упирающегося пьяного муженька домой, а он заплетающимся языком говорит, что сына должно назвать Генрихом — никак иначе. В таверне какой-то оборвыш, вообразивший, как видно себя менестрелем, нараспев читает стихи собственного сочинения — все о том, какой прекрасной станет жизнь при новом короле, Генрихе VIII…

Мне тоже вдруг станет весело; точно карнавал закружит в голове мысли, заставит слова сложиться в рифмы; и я произнесу первую строчку вслух: День этот — рабства конец, Этот день — и начало свободы; Он и печали предел — радость с него началась…

И я поспешу домой — завершить то, что начал так удачно; сложить стихотворную оду новому царствованию, которое — верю в это всем сердцем — ознаменуется добрыми и славными деяниями, подарит Англии восходящее солнце свободы и непременно затмит ужасы прежнего…

И, точно в ответ на мои чаяния, вдруг сверху, с одной из опор моста упадет и покатится полуразложившаяся голова. Дай Господь, чтобы отныне Лондонский мост не использовался больше для демонстрации казненных, для устрашения непокорных…

Я подниму глаза — и увижу отсюда, как на той стороне возвышается башня Белого Тауэра…

— …Эй, ты, смотри, куда прешь!

Я вздрогнул. Очнулся. Злобный лысый мужик уже бежал дальше — кажется, я нечаянно его толкнул…

Я — на мосту. На Крымском мосту. Туман пропал, Кремль на месте, до метро — пилить и пилить. Холодно.

Интересное ощущение. Такого со мной еще не было. Глюк — без винта. Да какой подробный! И — вот что еще: я был точно и внутри, и снаружи одновременно. На Лондонском мосту. Видел, как соскочила с какого-то кола распухшая, синяя с высунутым языком голова. Фу, мерзость! Потом — Тауэр.

Тауэр. Пятый класс, английский язык. Сейчас — музей; когда-то — тюрьма.

Это все Комментатор.

«Туман… Лондон…».

Навеяло, блин…

Глава 3. Предательство

Октябрь 1994 года.

Месяц выдался богатым на события — правда, не мои, а исторические. Три дня назад опять уронили рубль — курс рухнул сразу на штуку. Первым делом мероприятие обозвали. «Черный вторник»… Ну, что ж… Оптимистичнее, чем «кровавое воскресенье». Броское название вроде как одомашнило катастрофу. Люди как будто утешались, находили в двух простых словах моральную компенсацию; по-моему, даже отставки (министра финансов и какого-то еще министра) не вызвали подобающего ажиотажа. Позавчера специально купил шесть разных газет, проверил: точно, про «черный вторник» написали все. Три — в заголовках.

Странная вещь — время. Раньше думал, как учили: поступательное движение. Камень, пущенный из рогатки: пульнешь — и летит. А на самом деле — гоняет оно по кругу, как мальчишка на велосипеде в маленьком дворике. «Залетаю я в буфет, ни копейки денег нет, разменяйте десять миллионов». Ильф и Петров. Чем не «черный вторник»? Меня, к счастью, вторник не задел — только что полученная зарплата лежала зелеными бумажками в ящике стола.

У ларька возле дома выстроилась очередь — не потому что всем вдруг понадобились сигареты и жвачка — просто покупатель начал обсуждать вторник с продавщицей, подключился другой, а потом третий; короче, поход за «Мальборо» грозил перерасти в митинг. Я плюнул, отошел и поймал такси; был уверен, что в метро сегодня ехать не стоит — обязательно придется выслушать все то же, с незначительными отклонениями и неразнообразным матом.

Шофер попался молчаливый — большая удача. Только вот ехали недолго: оказалось, Тверская перекрыта — студенческая демонстрация. Водила злобно рявкнул что-то про мать, принялся выкручивать руль — я остановил его, дал денег, отпустил — и пошел пешком. Толпу молодняка увидел сразу. Демонстрацией их, конечно, назвали сгоряча; народу — чуть. Такое ощущение, что пришли бухнуть вместе.

Время снова нарезало круг, булькнув из глубины забытыми плакатами «Долой капитализм!», «Капитализм — дерьмо». Видно было, что сильно не парились, просто — хотелось, как в городе-герое Париже: радикализм, анархия, свободная любовь… Громко переговариваясь, «демонстранты» несли чучело из соломы в красном пиджаке. Эту деталь захотелось прояснить. Я окликнул их:

— Ребят, а почему пиджак красный?

— Он не красный. Он малиновый, — отозвался парень с длинными волосами, собранными в аккуратный пучок.

А, понял. В смысле — новый русский…

Какое-то время я шел рядом. Орала музыка про «шар цвета хаки». Кто-то, заболтавшись, налетел на вожака с чучелом. В общей свалке оно легко рассыпалось. Стали собирать. Помог. Подарил собранному «буржую» в пиджаке значок «Хочешь похудеть — спроси меня, как». Потом разошлись: они — сжигать буржуя, а я — на него работать.

* * *

— Боря, ты не мог бы мне помочь? — Киприадис начал с места в карьер, даже не поздоровался. Выглядел он странно: правый рукав пиджака в пыли, галстук сбился набок, выражение лица — «я сегодня очень, очень сексуально озабочен»…