Чернокнижник (СИ)

— Ты что хочешь кушать, Боря? Плов есть, макароны есть…

— Ничего не хочу, Алик, не голодный. Ты лучше скажи: то, что я оставлял у тебя, — цело?

— Обижаешь, брат, — чуть улыбнувшись, протянул Алик. — Конечно, целое все, на кухне пылится…

Хорошо. Это хорошо, очень. Здесь у Алика накануне прошлого ареста я оставил свою алхимическую лабораторию, свой перегонный куб, баночки-скляночки-колбочки, шприцы и ингредиенты. Будет из чего сварить винт — сыворотку правды, эликсир бессмертия, философский камень.

Алик Бериев на самом деле — Али; лишняя буква в конце — уступка столичным партнерам: «Пойми, брат, Али — это как-то… слишком… очень уж… мы же не сможем в мэрии сказать: мол, так звали зятя пророка…».

Поднялся Алик два года назад, в те драматические времена, когда чеченцы и «тверские» делили площадь у Киевского вокзала. Сначала было у него два ларька, потом пять, потом — магазин, второй, четвертый — так и возник гендиректор новой торговой фирмы. Подружились мы совершенно случайно: ресторан — компания — общие знакомцы — ну, давай на брудершафт. Это уже потом я выяснил, что Алик — золотое дно; вернее, даже не он сам, а его сестра, Амина — детский врач. Рецептурный бланк с четырьмя штампами — или, как у нас говорят, терка с четырьмя колотухами — для винтового главная отправная точка, условие счастья. Я помнил еще времена, когда солутан продавали без рецепта — но тогда он был мне не нужен: вот она, вечная драма несвоевременности.

Сам Алик наркотой вроде не баловался, хотя, по-моему, имел какое-то отношение к героиновой сети — да и не мог не иметь, потому что бизнес этот, в основном, был под чеченцами. Надо мной шутил беззлобно: уверял, что сижу я на винте исключительно потому, что это наркотик для интеллигентов — нравиться он мне, разумеется, не может. Тем не менее, сынок его, четырнадцатилетний пацан, всегда был готов слетать в ближайшую аптеку за солутаном; а Амина безропотно отоваривала меня рецептами; так велел им Алик. У Бериевых можно было переночевать, можно было зайти вмазаться, если негде; у него можно было сварить.

А мне тогда было надо — именно так, по-другому не скажешь: надо было погладить и успокоить вставшую на дыбы душу; надо было выжечь из головы прибором для выжигания суку-Киприадиса; надо было прорыть новые ходы из той кротовой ямы, где я оказался. Поэтому я сразу же направился на кухню, почти ощупью пробираясь по длинному темному коридору — кто это строил, какой урод?

В углу, около окна, — я не сразу заметил его — сидел неподвижно старик, каменно замерев над пустой чашкой, полуприкрыв глаза. Широкие спортивные штаны, длинная фуфайка и вязаный жилет; седые волосы покрывала маленькая тюбетейка, руками сжимал он деревянную палку.

— Дед мой, — кивнул Алик. — Совсем плохой. Да ты не обращай внимания, делай то, что надо тебе. Он немного того…

— В смысле? — я покосился на старика: сумасшедшим он вроде не выглядел — скорее, каким-то отрешенным. Коматозник.

— Да сын у него в деле был, менты застрелили. Умер — младший, последний — дядя мой.

— Соболезную, — посочувствовал я. Алик махнул рукой:

— Да я его и не знал почти. Жена осталась и ребенок — дочка, полгода ей.

Я достал с верхних полок свое оборудование, нашел пузырек с солутаном — вроде не испортился…

— А, русская собака! — старик вдруг ожил, раскрыл глаза, голос его зазвучал резко, неожиданно — я чуть шприц не выронил. — Колоться пришел? Глаза себе выколи. Не нужны глаза, раз Аллаха не видишь!

Он поднял свою палку, угрожающе ей потряс, произнес длинную фразу на чужом языке — красиво, похоже на стих или песню.

— Это чё сейчас было? — спросил я Алика.

— А, это по-арабски, из Корана.

— Да я понял, что не по-русски. Перевести-то можешь?

Алик прикрыл глаза, вспоминая, и процитировал:

— «Будет между ними вражда… эээ… и ненависть до дня воскресения. Они зажгут огонь войны — а погасить его сможет один лишь Аллах».

— И что он имел в виду? В смысле — дед? — старик меня заинтересовал; глаза, точно пеплом присыпанные, казалось, смотрели в иной мир — и что-то там видели…

— Слухи у нас ходят… нехорошие. Говорят, через три месяца войска будут вводить. Поэтому наши все, кто знает, вывозят стариков, детей, женщин… Некоторые деньги отправляют туда…

— Какие войска, куда? Что за бред, Алик? Ты начал верить газетам, что ли?…

— Да нет, не бред, — покачал головой Алик. — Там плохо сейчас все. Дудаев хочет суверенитет, ему не дают. А оружия много…

— Умм аль-китаб под престолом Аллаха, и только он стирает, что желает, — снова заговорил старик, вставляя иностранные слова. — Мусе-таурат, Дауду — Забур, Исе ибн Мариам — Инджиль. Люди Книги! Не будет у вас на земле опоры, кроме Торы, Евангелия и того, что вам ниспослано от вашего Владыки…

— Что еще за «люди Книги»?

— Людьми Книги в Коране называют иудеев и христиан, — пояснил Алик. — Потому что у них были Писания, в отличие от язычников.

Дед вновь быстро глянул на меня. Похлопал ладонью по толстому томику, что лежал у него под рукой. Коран — ага. И снова заговорил:

— Все записано в книге. А книга — на небесах. И ни одной черты уже не сотрешь в ней.