Чернокнижник (СИ)

— Так дед какую книгу имеет в виду? — вновь обратился я к Алику. — Тору или Евангелие? В какой из этих книг все записано?

— Аллах его разберет, — с досадой отозвался Алик. — Коран тоже называется Книгой…

— У каждого — своя книга, — сказал дед. Теперь он смотрел на меня в упор. — И на Страшный суд каждый придет со своей Книгой. А ты, — он обращался теперь ко мне, — придешь к Аллаху вот с этим, — тут дед поддел мой пиджак — и из внутреннего кармана выпала пухлая записная книжка — мое все, самый нужный справочник, Коран и Талмуд наркомана.

Алик вздохнул:

— Пойдем, дед, в комнату, — он, почти взяв старика под мышки, потянул его к двери. — Пойдем, посидишь там, отдохнешь.

Старик покорно пошаркал за ним — у порога резко остановился и, подняв свою палку, закричал:

— Вот с этой книгой ты и пойдешь на Суд. Вот она — твоя книга.

Алик вздохнул еще раз, легонько подтолкнул его. Ушли. Теперь можно было заняться делом. Спустя полчаса я наполнил шприц, перетянул резиновым шнуром плечо. На кухню вернулся Алик.

— Ты сейчас опять гулять уйдешь? — улыбаясь, спросил он.

— Да, наверное. Только чуть у тебя посижу сначала — ладно?

— Что за разговор, Боря, — сказал Алик. — Оставайся хоть навсегда.

Поршень скользнул вниз; а вот и она — первая волна прихода.

Потом возникло оживление; я разговорился. Долго и увлеченно беседовал о чем-то с Аликом; вспомнил о своем странном глюке.

— Тауэр, блин. Тюрьма средневековая. Представляешь?

— Не знаю, как на винте, — задумчиво проговорил Алик, — но про героин говорят, что будто бы после укола душа может путешествовать в свои прошлые жизни…

Нормально. То есть — что же получается? Я и в прошлой жизни сидел? Думать не хотелось.

Потом — не выдержал — и рассказал Алику про Киприадиса — как безбожно подставил меня президент фонда. Ну, хорошо, — не подставил, не успел — но ведь пытался! Алик слушал меня внимательно, хотя за окном вроде уже светало. Закончились наши посиделки неожиданно.

— Слушай, Боря, — веско сказал Алик, — давай завязывай ты с этим шакалом. Пойдешь ко мне в фирму на работу. Больших денег сразу не обещаю, зато — никто тебя не обманет. Согласен?

Я сказал твердое «да», протянул ему руку. Алик продиктовал мне номер своего факса — теперь все у них официально, через отдел кадров, так что надо будет сбросить резюме.

Пульсом новой жизни забились чудесные эти слова: «сбросить резюме по факсу». Очень по-деловому звучали они, знаменуя конец сомнительного «директорства» в сомнительном фонде.

Глава 4. Борьба против бога

Октябрь 1994 года.

Я вышел от Алика рано утром — едва начало светать. Свинцовым зонтом раскрылось небо; темное, тяжелое, круглое; крышкой накрыло город — котел, где никогда не остывало человеческое варево, чуть подрагивая ночью и утром, закипая днем, к вечеру достигая наибольшего градуса, время от времени выплескиваясь нежданным ликованием или неуемной болью. Уже распахивались двери магазинов и окошки комков; появлялись на улице люди: суетливо, иногда спотыкаясь, бежали к метро; сосредоточенно счищали со своих автомобилей опавшие листья; задыхаясь под тяжестью пальто и курток, несли домой молоко и хлеб. Это — Перово; до Садового кольца еще не добежала жизненная волна; пока просыпаются окраины и потоками машин, составами метро устремляются — неизбежно, центростремительно — в самую сердцевину воронки, туда, где мегаполис становится Москвой.

Головокружительный омут, черная вода — отразит разве что тень твою; и то — если не скользнет ветер, сдувая гладкость амальгамы, рождая рябь и путаницу, — вот она, Москва. Цыганка, гадающая по руке: то ли правду скажет, то ли наврет с три короба — все одно: замрешь, заслушаешься, отдашь последний пятак — и это Москва. Червонец в луже — нагнись, достань. Рекламный щит под церковным куполом: скидка, распродажа, сэйл. И все же — Москва, Москва, Москва. Лучший город земли; каменные джунгли; большая деревня; государство в государстве; выгребная яма — любая, какая хочешь, называй. Город-ответ — спрашивай. Город-ребус — угадывай. Город-враг — сражайся.

Хуже всего в Москве тем, кто остался в столице жить, но полюбить так и не смог. Все бабье, что есть в потаенной ее глубине, истерикой отзовется на раздражение и неприязнь; вечными женскими уколами отомстит; не даст прозябать нормально. Я никогда не понимал таких людей, потому что любил Москву и чувствовал ее: как и во мне, билась в ней авантюрная жилка, разливался размашистый кураж, отказывали тормоза. Для меня была она — колода карт: можно вытащить джокера, а можно — пиковый валет, пустые хлопоты; порой подмигнет дама треф, а то щелкнет наручниками казенный дом.

Тогда, в конце холодного октября, Москва подталкивала — давай, иди; одобряла, похлопывала по плечу; но тут же пророчила тяжелым небом, предупреждала ледяной моросью. Я умел читать ее знаки и тревожно ловил надвигающиеся перемены — нервами, ключицами, спинным мозгом.