Черновик

Его арестовали в тридцать восьмом, причем, как выяснил Сергей из материалов дела, изучить которое ему позволили в архиве КГБ, когда он начал писать свою несостоявшуюся диссертацию, кулацкое происхождение деду припомнили не сразу. Его обвинили в принадлежности к группе писателей-заговорщиков, якобы готовивших свержение советской власти. У Сергея волосы дыбом встали, когда он увидел фамилии тех, кто, по утверждению НКВД, состоял в заговоре. Все фамилии были хорошо известны выпускнику филфака. Он знал, что двоих прозаиков из этого списка действительно расстреляли, но остальные не только не были арестованы, но стали вполне благополучными советскими литераторами – лауреатами, делегатами и депутатами. Во главе заговора, как следовало из материалов дела, стоял известный поэт, который в годы юности Сергея был одним из руководителей писательского Союза, лауреатом Ленинской премии, хотя стихов к тому времени не писал уже лет тридцать. Обвинение против деда строилось на признаниях, каким-то образом полученных у тех двух писателей, что были впоследствии расстреляны. Других доказательств в деле не было. Не было в нем и ни одного подписанного дедом протокола, который подтверждал бы существование заговора. Но помимо этих обвинений, были и другие. Они касались собственно писательской деятельности Павла Егоровича. Следствие, по-видимому, пыталось доказать антисоветский характер его публикаций и с этой целью обратилось к экспертам. В материалах дела хранились отзывы о повестях и рассказах деда, написанные литераторами, чьи имена ничего не говорили Сергею, и он был вынужден долго выискивать в библиотеке хоть какую-то информацию об этих заслуженно забытых персонажах. Все они – очевидно, понимая поставленную перед ними задачу, но боясь навлечь гнев на самих себя – в каких-то сдержанно-витиеватых выражениях писали об идеологической незрелости гордеевской прозы, ее оторванности от насущных задач социалистического строительства. Прочитав несколько рецензий, Сергей наткнулся на ту, которая заставила его пережить еще один шок. Два листа пожелтевшей бумаги, аккуратно заполненные ровными мелкими буковками. На последнем листе внизу – вполне отчетливая подпись: «С. Д. Полянский». Сергей читал и не мог поверить, что это именно Митрич упрекал деда в «любовании дореволюционным бытом», «одностороннем изображении социалистических преобразований в деревне» и «отсутствии исторического оптимизма». Его потрясло предательство Митрича. Но гораздо больше потрясло другое: как старик мог столько лет это предательство скрывать и оставаться другом деда до его последних дней?

И все же самое большое потрясение ждало его впереди. В одном из протоколов Павел Егорович объяснял, что в своих рассказах он действительно любуется дореволюционным бытом, но вовсе не потому, что хочет оправдать царский режим, а потому, что это мир его детства, с нежностью вспоминать о котором свойственно любому повзрослевшему человеку. Это был прямой ответ на обвинения Полянского. «Неужели, – думал Сергей, – деду показали эту рецензию-донос? Неужели он знал, что Митрич предал его?!» Сергей вспоминал поездки с дедом на дачу к Полянскому и никак не мог поверить, что эти два закадычных друга – предатель и жертва. Он понял, что совсем не знал деда, что в этом человеке, вероятно, была какая-то тайна, которую он унес с собой, и никакие диссертационные исследования не помогут не только постичь ее, но даже приблизиться к ее разгадке.

Он многого не знал про деда. Тот, например, почти никогда не рассказывал о жизни в лагере – как правило, уходил от этих разговоров. В семье это тоже не обсуждалось. Сергей с детства знал, что дед «сидел», слышал слово «репрессии», но как-то сразу понял, что это не та тема, о которой можно говорить. Когда в восемьдесят седьмом был опубликован «Реквием» Ахматовой, Сергей привез почитать его родителям в Ленинград. Отец начал читать поэму при нем и почему-то вслух, дошел до строк «Уводили тебя на рассвете, за тобой как на выносе шла. / В темной горнице плакали дети…» – и не смог читать дальше: какой-то комок сдавил горло, и он начал судорожно сглатывать. Только тогда он впервые сказал Сергею:

– Все так и было… Пришли ночью, перевернули все. Мама к печке прислонилась, меня к ноге прижала, другой рукой рот прикрыла… А папа сидел на диване, у нас такой кожаный диванчик небольшой был, и все, бывало, посмотрит на маму и глазами покажет, мол, не волнуйся. А я маленький был, не понимал ничего. Спрашиваю: «Мама, а чего дяденьки ищут? Может, я знаю?» А мама ничего не говорит, только меня к себе сильнее прижимает. Они до утра в вещах рылись, а увели его как раз на рассвете. Мама бросилась было за ними, но они прямо перед ней дверь захлопнули. Она лбом к дверям прижалась и страшно так завыла. Потом замолчала, повернулась ко мне – в глазах ни слезинки – и совсем спокойно сказала: «Ленечка, иди спать. Тебе уже скоро в школу».