Черноводье

– Раз в глине – пошли на реку мыться! – пригласил Кульменева Александр.

– И то верно, – встрепенулась Елена. – Идите мойтесь, а я вам рубахи простирну.

– Не выдумывай! – хотел было возразить Александр, но Елена решительно его прервала на полуслове:

– Нет, Александр, ты уж со мной не спорь. Я лучше тебя знаю, че мне делать!

Щетинин посмотрел на решительное лицо женщины, пожал плечами и ответил:

– Делай как знашь!

И снова наступил вечер, и снова варили коллективную уху. Люди не расходились, они инстинктивно жались друг к другу, льнули к костру, к его животворному, объединяющему теплу. Темные тени от багровых сполохов метались на их лицах.

Щетинин пристально, с каким-то болезненным любопытством, продолжал вглядываться в эти лица, пытаясь найти в них растерянную обреченность. Как ни вглядывался Александр, ничего подобного не замечал. А была на лицах только усталость; тяжелая, иссушающая тело, усталость. Александр, проживший в поселке Новая Жизнь день и две ночи, успокоился. Страх перед неведомым, терзавший его все лето, отступил. И в споре, который он постоянно в мыслях вел со своим районным и сельским начальством, давно ставшим для него олицетворением земного зла и личным непримиримым врагом, мог, наконец, со спокойной совестью высказать тупым равнодушным рожам: «Что, гады, Щетинина хотели похоронить? Вре-е-ешь, нас тут, Щетининых, много. Всех не перехоронишь!»

За кормой вдруг сильно хлобыстнуло. Ходко бегущий обласок вдруг мягко и сильно затормозился, точно чья-то мощная рука, ухватившись за корму, крепко всадила ее в упругую воду. Александр очнулся от своих дум и оглянулся. Туго натянутая бечева дорожки в руках Павла со свистом резала воду.

– Здоровая попалась…

Незаметно пролетело на Васюгане благодатное бабье лето, ненастье захватило их в ночь, когда они ночевали на черемуховом веретье, где была похоронена Марфа Глушакова. Утром сырой промозглый ветер разогнал попутчиков: одному надо было идти в свое зимовье на чворе, другому – вверх по реке в Средний Васюган.

Александр сидел в корме обласка. Павел взялся за нос утлой посудины, раскачал ее, оторвал присосавшееся в прибрежный ил днище и столкнул обласок в воду. Стоя на берегу, он долго провожал взглядом плывущего путника, пока лодка не скрылась за речным поворотом…

Глава 24

Быстро летит время. Промелькнул уже сырой промозглый август, пролетело благодатное бабье лето, и наступила пряная осень.

По утрам бодрящие утренние заморозки припорашивали серебристым инеем жерди изгородей, опоясавшие огороды, потемневшие тесовые крыши, до ломкого звона вымораживали перезревшую траву. Воздух пропах забродившими опавшими листьями и еще трудно объяснимой грибно-травяной, болотно-ягодной смесью. Васюганские бабы и ребятишки мешками таскали с ближнего болота клюкву; в каждой избе в холодных сенях наполнялись доверху бочки крупной янтарно-красной ягодой. На солнцевсходе, облюбовав вершины могучих кедров на окраине поселка, восседали черные с проседью глухари.

На крыше смуровской избы, стоящей по соседству с комендатурой, с беззаботным квохтаньем ходила копалуха. Дойдя до конца конька, она разворачивалась и неторопливо шла в обратную сторону. Талинин с интересом следил за беспечным поведением птицы.

«Доходишься, дурочка!» – подумал он, увидев Ваську с ружьем в руках, старшего сына Ефима Смурова. Подросток поднял ружье: хлесткий выстрел разогнал вездесущих до нахальности ворон. С неистовым, заполошным карканьем они поднялись в воздух и разлетелись в разные стороны, рассаживаясь на деревьях позади огородов. Копалуха, споткнувшись на ходу, покатилась по тесовому скату крыши, теряя коричневые перья, и с глухим стуком ударилась о землю. Васька подбежал к добыче и с торжествующим видом поднял над головой убитую птицу.

«Вот так и в жизни… – подумал неожиданно комендант про спецпереселенцев. – Хитрый и умный всегда увернется от выстрела, а попадет – простодырый, бесхитростный мужик!» – От этой неожиданно пришедшей на ум мысли, простой и правдивой, потянуло леденящим холодком.

Талинин отошел от окна и сел к столу. Бумажные дела требовали к себе внимания. Неисполненные документы возвышались неряшливой стопой на краю стола. Всю душу выматывали Талинину ответы на запросы вышестоящей комендатуры, месячные и квартальные отчеты. С брезгливой гримасой он отодвинул кучу бумаг еще дальше на край стола, буркнув себе под нос:

– Ниче, подождут…

Затем открыл ключом дверки металлического шкафа и достал два листка бумаги. Комендант положил их перед собой. Кажется, сдвинулось с места это щекотливое дело. Перед Талининым лежали первые донесения. Он торжествующе улыбнулся, взял в руки листок бумаги и стал внимательно разбирать нацарапанные карандашом каракули: «Бригадиры наши Федот Ивашов и Лаврентий Жамов ненадежные для совецкой власти».

– Та-а-ак! – Талинин оперся спиной о стену. – Гноби их, мать твою за ногу! – И стал читать дальше. «Власть наша собачья заставляет делать гробы самим себе».

Докончив читать писанину, он отложил донесение и тихо проговорил: