Черноводье

Чернели вокруг острые пихтовые вершины, разрывающие своими пиками голубой небосвод. Кучерявились темно-зеленой листвой осанистые осины. Шумит в вершинах свежий летний ветерок, а внизу душно, пахнет прелью; удушливый аромат багульника дурманит голову. Сочится светлой смолой, точно слезой, набухшая, разопревшая на солнце пихтовая кора. Исполинами высятся могучие кедры. Они редко разбросаны по пихтачу и осиннику, но стоят крепко. На гигантах тусклым серебром отливала в урманном полумраке присохшая к стволам бугристая кора. Под стать столетним кедрам, взметнулись на сорокаметровую высоту ели. Их засохшие снизу сучья точно выкованы умелым кузнецом. И только на самой вершине они обрастали мохнатой и колючей хвоей.

Лаврентий неотрывно смотрел на слабое покачивание вершин, а в голове настойчиво свербила мысль: «Чтобы выжить, надо корчевать тебя, родимая! Но как, черт возьми, выполнить план?! Как заработать полную норму хлеба?! Жечь, только жечь тебя, родимая!»

Вдруг зафыркала лошадь. Жамов очнулся.

– Сухов едет! – испуганно всполошилась бригада.

На искореженную лесоповалом поляну неторопливым шагом вышла из леса серая лошадь. Она яростно мотала головой, ожесточенно хлестала по бокам хвостом, отбиваясь от липнувшего на конский пот гнуса. В седле сидел Сухов, лениво обмахиваясь березовой веткой. Ворот его гимнастерки расстегнут, по распаренному, красному лицу стекали крупные капли пота. Комендант направил лошадь к отдыхающей бригаде.

– Чего расселись, чего расселись, мать вашу!.. – Сухов покрыл женщин, подростков, пожилых мужиков такой отборной бранью, точно это были не люди, а рабочий скот. Он приподнялся на стременах и походя ременной плетью огрел коротким и резким ударом, как щелчком, подвернувшуюся девушку, почти девчонку. Она попыталась закрыться рукой. Плеть змеей обвилась вокруг худенькой ручки, на коже вспухла багровая полоса. Девчонка испуганно вскрикнула и испуганно замерла, ожидая следующего удара. Сухов даже не посмотрел в ее сторону и направил коня на Лаврентия.

– А ты куда, сука, смотришь! Не видишь – бригада сидит! – И он занес плеть над головой.

Лаврентий выбросил руку вперед и схватил лошадь за узду. Мерин, испуганно всхрапнув, присел на задние ноги. Жамов в упор глянул в тусклые глаза коменданта. Сухов на мгновение задержал руку и перепоясал плетью коня. Ни в чем не повинная лошадь взвизгнула от боли.

Лаврентий усмехнулся и с наигранным удивлением сказал:

– Смотри, Сухов, даже скотина тебя боится, не то что мы, люди. Ну и зверюга же ты!

И опять неожиданно, когда люди совсем не ожидали, комендант грубо рассмеялся:

– Го-го-го!

Бригада засуетилась, со страхом глядя на широко раскрытый рот Сухова. Акулина тоже подхватилась, кое-как запеленав Коську, быстро поднялась с дерева.

Лаврентий ухватил ее за руку.

– Ты куда? Кто отменил перерыв? – И уже ко всей бригаде: – Чего забегали! Чего заегозили!

Сухов, как начал, так же резко бросил смеяться и с какой-то особенно грязной и циничной бранью обматерил людей. Затем, повернувшись к Лаврентию, зло процедил:

– А ты, умник, смотри… Если не выполнишь норму… – комендант стеганул плетью коня, и лошадь с седоком скрылась в таежных зарослях.

Бригада осталась одна. Лаврентий медленно проговорил:

– Перво-наперво хочу сказать: если сели отдыхать, отдыхайте. Пусть даже сам Господь к нам пожалует!

Пожилая женщина, отмахиваясь косынкой от комаров, сердито, проговорила:

– Отвернулся от нас Бог, Лаврентий Васильевич! Это мыслимо ли дело – таку тайгу корчевать!

– Тайга-а, мать ее за ногу! – проговорил негромко Осип Борщев, низенький мужик с жилистой морщинистой шеей и голубыми глубоко посаженными глазами. – Нам-то навроде как не привыкать к ней, а возьми третий али четвертый поселок; там же одни алтайские, степняки. Вот имя, едрена вошь… – Борщев не договорил…

– Скажи, какой защитник нашелся! – взъелась та же баба. – Нам, дак легше! Не привыкать к ней… – передразнила она Осипа.

– Че вцепилась, как репей в собачий хвост. Я совсем не о том; я говорю, тайга… – стал отбиваться мужик.

Лаврентий, слушая перебранку бригадников, задрал голову и стал рассматривать ближайшую ель. Затем повернулся к раскорчевщикам и негромко сказал:

– Хватит вам цапаться… – он помолчал немного и снова медленно заговорил: – Я вот че думаю, мужики! Одной пилой да топором много не возьмешь! – Жамов показал рукой на высокую ель. – Не у кажной пилы и размаха хватит! – Бригадир поскреб бороду и убежденно закончил: – Окапывать надо, мужики, корни подрубать и жечь, жечь… У елки с пихтой корни мелко в земле сидят, с ними легше, а вот с кедром – другое дело, у него корень редькой вниз уходит в землю. А покуда разделимся: которы посильнее – пилами валить, а послабже – окапывать корни и жечь. Выбирайте, какие потолще! – давал последние указания бригадир.

Федька Щетинин радостно закричал:

– Дядя Лаврентий, я буду костры жечь!

Жамов посмотрел на обрадовавшегося мальчишку.

– Давай, паря, жги! – Глаза Лаврентия смеялись: – Собирай братву… Это вам будет по силам. Не один, поди, овин в деревне сожгли…

– Всего один! – набычился Федька.