Черноводье

Три недели живет на Васюгане шестой поселок. Шли последние июньские дни. Поселенцы постепенно втягивались в трудную подневольную жизнь. Все припрятанные продукты от глаз комендатуры давно кончились; началась жизнь впроголодь на урезанном хлебном пайке. Ослабленные люди не могли выполнить дневную норму по раскорчевке леса, получали сокращенную норму хлеба и ослабевали еще больше. У некоторых уже не оставалось сил вырваться из этого жестокого, беспощадного круга. Голодные обессиленные люди постепенно теряли человеческий облик. Более сильные с нескрываемой злобой смотрели на своих ослабевших и опустившихся сотоварищей. Бригадиры и бригадники старались всеми правдами и неправдами избавиться от них, чтобы наконец выполнить дневную норму и получить полную пайку. Особенно трудно было одиноким женщинам и старикам. Вначале, когда еще были силы, а сознание не замутнено непосильной работой и постоянным чувством голода, они болезненно воспринимали свое ущербное положение, чувствуя невольную вину перед бригадниками за собственную слабость.

Но уходили силы, и приходило отупляющее равнодушие к себе, детям и даже к собственной жизни. Они, словно ил в воде, взбулгаченной тридцать первым годом, безропотно, медленно оседали на дно.

Вот и Акулина Щетинина со своими ребятишками уже почти не сопротивлялась.

Вечером возвращалась с работы бригада Николая Зеверова. Люди растянулись в цепочку, шли по просеке, которую они рубили в сторону седьмого поселка. Самой последней шла Акулина Щетинина, она несла на руках ребенка, рядом с ней едва переставлял ноги Федька.

– Опеть норму не дали, опеть пайку срежут!.. – недовольно бурчал под нос Прокопий. – Он оглянулся в хвост цепочки, и в глазах у него мелькнул недобрый огонек. – И где тут выполнишь! – Он толкнул впереди идущего бригадира. – Слышь, братан, так долго не протянем; от дохлых надо избавляться, и в первую очередь от Щетининой.

Николай повернулся к Прокопию и со злом ответил:

– Ну и как я, братан, скажу ей об этим, а?

– Не смотри, не смотри на меня так! – с таким же злом заявил Прокопий. – Ты не скажешь, я скажу. Седни же вечером!

Вечером к балагану Щетининой подошел Прокопий:

– Слышь, Акулина, завтрева на работу не выходи. Тебя из списков бригады вычеркнули. – Мужик грузно топтался перед измотанной вконец женщиной. – Народ, понимаешь, недоволен!

До Акулины не сразу дошел до сознания смысл сказанного, а когда поняла, то вскинулась, хотела что-то сказать, но нечеловеческая усталость, заполнившая разбитое работой тело, потушила ее порыв. Женщина только вздохнула и понуро опустила голову.

Ни одной слезинки не появилось в этих сухих и потухших глазах. Она надолго застыла около балагана и не заметила, как подошел Лаврентий Жамов.

– Здорово, соседка! – Лаврентий, покряхтывая, присел рядом с Акулиной.

Щетинина вздрогнула от неожиданности и подняла голову. У Жамова пробежали мурашки по спине от этого пустого и равнодушного взгляда. Словно сама смерть заглянула ему в душу.

– Здравствуй, Лаврентий Васильевич! – проговорила Акулина и снова опустила голову.

Жамов зябко повел плечами, глухо кашлянул в кулак и тихо заговорил:

– Тут давеча Федька твой крутился около моего балагана.

От него и узнал, что тебя вычеркнули из списков бригады. Правда, че ли?

– Истинная правда, Лаврентий Васильевич! – ответила равнодушно Акулина.

– Сука рыжая! – не сдержался Лаврентий. – Правду дед Христораднов говорил! – Затем, повернувшись к Акулине, он положил руку на костлявое хрупкое плечо. – Вот что, бабонька, скажу я тебе. Раньше времени не помирай! Успеем помереть еще! – Жамов криво усмехнулся и усталым голосом закончил: – Отдыхай, Акулина, а завтрева выходи с Федькой в мою бригаду. Я тоже, однако, пойду отдохну! – Жамов тяжело поднялся с земли.

Акулина ничего не сказала в ответ, а только провожала взглядом фигуру тяжело шагавшего мужика. Она видела, как он подошел к своим, что-то сказал Анне и, согнувшись, скрылся в балагане. У Щетининой повлажнели вдруг глаза и побежали, наконец, спасительные слезы.

Был жаркий летний день. Особенно душно было в лесу, где работала бригада Лаврентия Жамова. Корчевище плотной стеной окружала тайга. Ни ветерка. Застоявшийся воздух до горечи пропитан разогретой прелью и удушливо-приторной пихтовой смолой. Горячий воздух застревал в горле, не помещался в жаркой груди, Люди широко открытыми ртами ловили скудные свежие струйки воздуха, доносившиеся с реки, которые чудом прорывались на раскорчеванную поляну, сквозь густую таежную стену. Сквозь белесое марево на копошащихся внизу людей смотрит белое, с оплывшими от зноя краями, солнце.

Господи! Как трудно тянуть пилу… Жаркий туман застилает глаза. Заплакал ребенок. Это Костя страдальчески искривил лицо; укрытый тряпками, он разметался, и кровожадное комарье с жадностью набросилось на беззащитное тельце.

Акулина в паре с Федькой кряжевала ствол дерева. Мальчишка совсем выбился из сил и безвольно мотался на ручке пилы.

– Мама, Коська плачет!