Чернозёмные поля

У Лиды тряслись руки, когда она прятала на грудь эту маленькую записочку. Разгоревшееся лицо её проступило теплотою и нежностью. которых никто не видал на этом лице. Она ещё прежде простилась с матерью и тотчас легла в постель, безмолвная, серьёзная, вся светящаяся чем-то хорошим. Всю ночь она грезила сладкими грёзами, ежеминутно просыпаясь, путая сон с действительностью. Никогда Лида не чувствовала в себе такого прилива доброты, мягкости и чистоты помыслов, как в это утро. Записочка ночевала с нею под подушкой, и она сотню раз осыпала её горячими поцелуями. Она спрятала её опять на грудь, и Маша не могла надивиться, что это напало на барышню: тихая, ласковая стала, слова капризного ей не сказала, и всё словно сама себе улыбается.

Лида долго думала, как поехать на конский бег. Ехать она решилась твёрдо, что бы ни вышло из этого. Но одной было невозможно; на извозчика Лида боялась сесть, а свой кучер узнает то, чего не нужно было никому знать. Сначала Лида остановилась на графе Ховене: он так скромен и так любезен к ней; но, подумав, Лида даже с некоторым испугом оттолкнула от себя эту мысль. «Нет, из них, из здешних, никому нельзя, и думать нечего, « — говорила она решительно сама себе, не давая себе ясного отчёта, почему нельзя.

Она вспомнила о Суровцове, и что-то словно зажглось в её голове. «Да, попрошу его. Если он откажется, никто не сделает». Лида торопливо подошла к столу и набросала несколько слов Суровцову. Вот какие были эти слова:

«Анатолий Николаевич, вы считаете меня гадкою, но всё-таки немножко любите меня. Мне нужна ваша услуга, которой не может сделать никто другой. Кроме вас, я не знаю людей вполне честных. Скромность тут необходима, а я могу надеяться только на вашу. Мы с вами ссорились так недавно, и эта записка, конечно, удивит вас. Но я знаю, что была виновата только я; я знаю ещё, что вы всегда простите меня. Подъезжайте на извозчике, который вас не знает, ровно в двенадцать часов к m-me Адель; я там буду примерять платье и выйду к вам. Л.О.»

Суровцов прочитал, подумал, покачал головою и улыбнулся. Он всё слышал и всё понял. «Ехать или нет? Конечно, ехать; девушка обращается ко мне с просьбою, я обязан исполнить её. Хорошо ли, дурно ли делает она. — это дело её совести. Она не открывает мне своих намерений, она только просит провожатого. Как отказать ей?» В Суровцове шевелилась даже надежда, что это к лучшему, что случай может помочь ему спасти Лиду. В назначенный час Суровцов подъехал к подъезду модистки. Лида ждала его, совсем одетая, густо укутанная синей вуалью. Он молча приподнял шляпу, она молча прыгнула в сани.

Извозчик остановился у задней стены галереи за конским бегом. но Лида сидела неподвижно.

— Помочь вам выйти? — спросил Суровцов, удивлённо оборачиваясь к Лиде.

Он не мог видеть, какою бледностью покрылось под вуалью лицо Лиды и как дрожали её руки в куньей муфте.

— Нет, я сама… Куда ж идти? — прошептала она не своим голосом.

— Это галерея конского бега, вы, кажется, её называли… вон дверочка! — сказал Суровцов.

Лида слезла с саней и нерешительным шагом, спотыкаясь в сугробах снега, пошла к тесовой дверце. Сердце её стучало, и руки тряслись.

— Я сейчас вернусь, не отъезжайте! — смущённо сказала она, остановившись у этой дверочки и не глядя на Суровцова. Она простояла ещё секунду, опустив голову и стараясь успокоить волнение; потом порывисто вошла в галерею.

Опытный извозчик не оглядывался на барышню, а сосредоточенно окрикивал нетерпеливо переступавшую пристяжную. Суровцов тоже смотрел в сторону.

Нарежный стоял, почти спрятавшись, в углу холодной пустынной постройки, мрачно завернувшись в бобровый воротник, в позе Чайльд-Гарольда, покидающего отчизну. Увидя Лиду, он рванулся к ней с неистовою стремительностью кадета.

— Лида… Ты пришла ко мне… Так ты моя! Ты моя! — кричал он, пытаясь обнять Лиду.

Но Лида остановила его строже, чем когда-нибудь, и отшатнулась к двери.

— Не трогайте меня, или я уйду сейчас же! — сказала она твёрдо.

Настроение её духа сильно изменилось после вчерашней ночи. Тревоги приготовления и хитрости, которыми она должна была замаскировать свою поездку за город, отрезвили её совершенно. Участие в её тайне Суровцова, человека, ей мало близкого, теперь её бесконечно злило и казалось непростительною глупостью. Мысли Лиды были заняты гораздо более тем, что думает о ней Суровцов, и не встретится ли мать, и не заметит ли её кто-нибудь из знакомых, чем ожиданием свидания. Собственная решимость представлялась теперь Лиде детскою необдуманностью и пустым увлечением, которое нужно было прекратить как можно скорее. Леденящий сырой холод пустой тесовой галереи, в которой безотрадно гулял ветер, тоже не манил к излияниям сердца и не настраивал на негу чувств.

— Я явился за тобою, Лида; видишь, я скрываюсь, как вор, — горячился между тем Нарежный. — Уедем от них, обвенчаемся в какой-нибудь деревушке… Клянусь тебе, мы будем счастливы, я буду работать за пятерых! Я далеко пойду, поверь мне, Лида… я… я…