Чернозёмные поля

Нельзя сказать, чтобы сам адвокат Прохоров не чувствовал иногда, что в его голове правила и доказательства навалены как перемешавшиеся сорта разного товара; но он не видел в этом никакого неудобства. Когда ему был нужен гвоздь, он брал в своей голове гвоздь, а когда иголочка — он там же рядом брал иголочку. Его никогда нельзя было застать врасплох, и никогда не мог найтись такой покупатель, для которого он не нашёл бы в своей мозговой лавочке требуемого им товарцу. Адвокат Прохоров не только внутренно не стыдился такого состояния своей головы, но даже не чувствовал ни малейшего стеснения, встречаясь с товарищами по оружию, которые знали его систему действий так же хорошо, как он знал ихнюю; все они оставались серьёзны, как римские авгуры, удивлявшие Цицерона, не улыбаясь и не конфузясь друг друга. Разве гостинорядец должен конфузиться того, что у него есть для продажи и гнилой ситчик в пятнадцать копеек, и дорогой бархат по десяти рублей аршин? Он поставляет то, что спрашивают, а спрос — это дело покупателя! Приятно было посмотреть на адвоката Прохорова в те дни, когда шли его бенефисы. Он приезжал в суд поздно, почти вместе с судьями, на своей эгоистке, сверкающей новым лаком, на дорогом вороном рысаке без отметин. Приёмная, канцелярия, зала суда, кабинеты суда — всё это было для Прохорова свой дом; швейцары вытягивались перед ним и почтительно снимали его шинель; всё кланялось, всё льнуло к нему, а он, сияющий довольством и здоровьем, плотно поевший, славно выпивший, во фраке строжайшего тона, в белоснежном белье, с самоуверенной улыбкой расхаживает по залам, едва удостаивая вниманием мелких адвокатиков и не особенно нужную публику. Он отдыхает, как актёр перед длинным представлением; роль заучена, маску наденет в одну минуту, чего ему беспокоиться? Для кого впереди драма, трагедия, для адвоката обычный водевиль. Выиграет ли, проиграет ли — во всяком случае, деньги в кармане; конечно, лучше больше, чем меньше, но ведь и меньше — не убыток. Оттого-то на упитанном лице Прохорова и играет постоянная улыбка. Он ужасается каторги и тюрьмы и всякой мрачной судьбы своих клиентов только за адвокатской конторкой, перед красным столом, у которого сидят судьи в мундирах; но раз отзвонил обедню, раз с колокольни долой — какое ему дело до чужой каторги, до чужой тюрьмы? Сам он, Прохоров, как бы патетически ни выражался он перед публикой насчёт каторги и прочего, всё-таки покойно вернётся в свою столовую с фресками и будет ужинать с весёлыми приятелями.

Когда Суровцов в десять часов вечера вошёл в кабинет Прохорова, компания была в полном сборе; комнаты были ярко освещены многочисленными лампами и казались ещё блестящее. Некоторые из гостей лежали на креслах, читая кто газету, кто журнал, не обращая ни на кого внимания. Тут были товарищи прокурора, члены суда, адвокаты и разный молодой люд, наезжавший из Петербурга и служивший Крутогорску в разнообразных званиях за конторками нотариусов, банков, страховых обществ, железных дорог и прочих учреждений нового времени, требующих более модной выкройки и более крупных жалований, чем осуждённые институты невежественной старины, вроде губернского правления. Было и несколько человек из местных: молодые помещики, хорошо знавшие Петербург и заграницу, и два шишовца, знакомые Суровцову — Протасьев и Зыков.

— А, и он к нам, неисправимый плантатор! — сказал Прохоров, процеживая сквозь свои белые зубы вялую улыбку, которую он считал дружелюбною. — Прикажи себе чаю, если не пил. Садись к нам в кружок. Мы тут завели длинную материю. Чаю с вином, ромом, или рому с чаем, чего хочешь? Господа, это Суровцов, мой коллега по университету, ci-devant профессор, не помню уж, какой мудрости, эмбриологии там, тератологии, вообще какой-то логии. А ныне… ныне помеха чернозёмных полей богохранимого Шишовского уезда. Ведь ты шишовец, кажется?

Суровцов подтвердил, что он шишовец, хотя об этом давно хорошо было известно не только Прохорову, так часто посещавшему Шишовский уезд, но и всем его гостям, никогда не встречавшим Суровцова.

— Итак, шишовский плантатор, извольте принять участие в нашем нечестивом совещании. Против твоих любимых принципов веду спор. Он, господа, даром что не адвокат, дебатёр жестокий! С ним нужно востро ухо держать. А убеждения — кисло-сладко-пресно-благонамеренный либерал, — с приятельским смехом закончил Прохоров. — Ведь так я определил, Суровцов, признайся вправду?

— Совершенно так, — отвечал с равнодушной улыбкой Суровцов, приступая к чаю.