Чернозёмные поля

Наступило Вербное воскресенье, и в первый раз проглянуло сквозь морозы зимы настоящее весеннее солнце. Деревенское поле ещё не трогало своих сплошных снегов, а уже по гористым улицам Крутогорска с весёлым плеском и гулом бежали, искрясь на солнце, мутные ручьи. Алёша возвращался из городского собора, где он слушал архиерейскую обедню.

Необыкновенная нега, забытая в длинные зимние месяцы, стояла в воздухе. Разноцветные крыши домов обнажились от снега и высыхали на солнце. Галки и воробьи неистово каркали и чирикали над трубами. под карнизами, на свежих и уже покрасневших ветвях деревьев, проступивших почками.

Дамы возвращались от обедни в лёгких пальто, в ярких платьях; меха прятались. Тротуары местами были сухи, как летом. Всё обещало впереди тепло и радость прилетающей весны. С горы, по которой спускался Алёша, через крыши домов, через целые кварталы противоположного ската видно было далёкое весёлое поле с почерневшим лесом, с туманной синевой ещё более далёкого села, белевшего своею одинокою церковью. По большой дороге, обсаженной деревьями, ползли к городу последние зимние обозы и бежала почтовая тройка. Весенний крик птиц, весенний блеск солнца и весенний шум вод наполняли весь мир. Алёша взглянул нечаянно на знакомые дали, вслушался невольно в этот весёлый шум, полный надежд. Ему вспомнился Дёмка, друг и спутник его деревенских странствований, вспомнилось, сколько безмятежной радости давала ему тихая деревенская природа, деревенское солнце, деревенская речка, деревенское поле. Задрожало что-то внутри Алёши, и он с пытливым сомнением оглянулся кругом, на предметы, среди которых он жил и которых не замечал, на пёструю, оживлённую толпу, на красивые улицы города, шумевшего многообразными житейскими интересами.

«Неужели всё это призраки? — всколыхнулся горький вопрос в душе Алёши. — Неужели человек не смеет наслаждаться ни солнцем, ни птицами, ни любовью других, ни красотою? Неужели истина только в этих чёрных книгах с могильными словами? Только в мрачном бреду тёмных ночей? В чёрной рясе, в белом саване? Не может быть! Или Бог создал этот прекрасный мир в насмешку людям, в насмешку самому миру? Зачем он так хорош? Зачем он манит к себе с такою силою? Что же дурного в радости, в спокойствии, в счастии? Разве Бог — мучитель, и ему нужны страдания тех, кого он создал? Зачем они ему? Не может быть Бога несчастных и страдающих. Птицы веселятся, звери веселятся, воды веселятся, веселятся травы и цветы. А один человек должен вечно плакать и убиваться, и терзать самого себя. Такова ли правда? Таково ли правосудие? Ведь Господь называется правосудным и всеблагим, и мудрым. Где же, в таком случает, эта мудрость, эта благость?»

Целый поток иных чувств, иных позывов прихлынул к груди Алёши. Он, как нарочно, был особенно рассеян на архиерейской обедне и не столько предавался молитве, сколько любовался стройностью и торжественностью внешней обстановки. Что с ним редко случалось, он видел сегодня даже публику, он обратил внимание на двух молоденьких, очень хорошеньких барышень, в грациозных модных шляпочках с перьями и в бархатных казакинах, которые не могли пробиться сквозь толпу и стояли как раз возле Алёши в полутёмном боковом приделе, где обыкновенно прятался он от любопытных взоров. Эти высокие стройные фигурки, одна нежная блондинка, другая брюнетка, занимали голову Алёши во время целой обедни и казались ему живыми херувимами. Сколько чистоты и невинной прелести светилось в их глазах, по убеждению Алёши! Его суровое молитвенное настроение принимало всё более мягкие, всё более нежные формы, и в во время Достойной он готов быть со слезами умиленья обнять и расцеловать всех и прежде всех эти две ангелоподобные головки, которые молились рядом с ним. С горьким уколом зависти и мгновенного раскаяния взглянул потом Алёша на толпу весёлых молодых людей, красиво одетых, беспечно болтавших, которые окружили его барышень при выходе из собора и пошли вместе с ними со смехом и шутками гулять на весеннем солнце. Дорого бы дал Алёша, чтобы быть вместо них около прекрасных девушек, которых он назвал в своём воображении святою Цецилиею и святою Терезою. Алёша, против обыкновения, не стал сегодня дожидаться ни разоблаченья преосвященного, ни молебна чудотворной иконе, который всегда кто-нибудь заказывал после обедни дежурному иеромонаху. Подавляя в себе болезненные упрёки совести, с головою, смущённою приливом самых бурных и разнородных мыслей, Алёша вышел на улицу и был окончательно поражён очарованием пробуждающейся весны. Кровь его, убиваемая долгим пощением и затворническою жизнию, ощутила свою юность под лучом мартовского солнца и горячею волною заходила в его обессилевшем теле. Какое-то неясно, жгучее желание подступило к груди и к голове и сладкою нервною дрожью разбежалось по всем суставам тела:. Глаза Алёши смотрели куда-то, чего-то искали, чего-то просили.