Черные листья

— Да. Вчера я покупал для тебя мимозы и тюльпаны. Не знал, что у вас есть теплица и свои цветы…

— И что?

Она явно насторожилась. Но глаз не спрятала. Может быть, Виктору это только показалось, но он подумал, мимолетно, правда, подумал, что в это мгновение ее глаза вдруг стали похожи на глаза того самого Гоги, у которого он покупал мимозы и тюльпаны: такое же в них было что-то бегающее, ускользающее и испуганное. Он тут же прогнал от себя эту нелепую (так по крайней мере он про себя решил) мысль и, для чего-то выигрывая время, сказал:

— Мимозы не из теплицы. И тюльпаны тоже. Гога привез их издалека…

— А у нас — свои. Все свое. Нам издалека возить незачем.

— Так много, — будто вскользь заметил Виктор. — На тысячу человек, наверное, хватит. Ты в этом деле помогаешь матери?

— В каком деле? — спросила Наталья.

«А лучше бы не спрашивала, — подумалось Виктору. — Игра в кошки-мышки». И игра эта у нее явно не получается. Плохая, видно, артистка. И сама она отлично понимает, что играет из рук вон плохо. Даже слегка побледнела — не то от стыда, не то от волнения… И теперь стала еще красивее. Каким-то образом еще больше утончились черты ее лица — внутреннее напряжение, волнение, которого она не смогла скрыть, отражались в каждой черточке.

— В каком деле? — хрипловато спросила она. — Что ты имеешь в виду?

Он имел в виду дорогие ковры, картины, хрусталь и теплицу, в которой росли тюльпаны, помидоры и огурцы. Все собрать — на тысячу человек хватит. Рублик к рублику, десяточка к десяточке — капитал. Бизнес. На Виктора Лесняка будто пахнуло плесенью кованых сундуков с замками в собачью голову. Он даже поморщился.

— Чего ж ты молчишь? — еще раз спросила Наталья. — Говори.

— В открытую? Не обидишься?

Он закурил и жадно несколько раз затянулся. Может, не стоит ни о чем говорить? Ведь не с замухрышкой какой-нибудь имеет дело — Наталья цену себе знает. Фыркнет, усмехнется и скажет: «Гуд бай, Витенька, пиши до востребования…»

Бросив под ноги недокуренную сигарету и растоптав ее, он сказал:

— Оно, конечно, все своими руками. Так ведь и гражданин Гога тоже, наверное, батраков не имеет. А какой он человек? Дерьмо…

— Ну?

— Вот я и говорю… Не для себя же вы с матерью теплицу завели? Торгуете? Ты, Натка, не обижайся за прямоту, но… Больше полвека Советской власти, а вы… Небось, соседи в глаза вам смеются… А если на твоей работе узнают? Не боишься?

— Бояться надо тем, кто грабит и ворует. Или нет? Тем, кто от зари до зари спину гнет, тоже надо бояться?

— На кого спину гнет?

— Ты меня не воспитывай! — резко сказала она. — До теплицы — в одном платье по три месяца ходила. И в одних туфлях со стоптанными каблуками… Думаешь, мать для себя все это затеяла? Я одна у нее, одна-единственная, она за меня умереть готова. А каково ей было видеть, как ее красавица дочка в штапельных платьишках щеголяет? Тебе этого не понять, ты лучше у нее самой спроси…

— Теперь дела поправились? — Виктор и хотел, и не мог скрыть едкой насмешки. — Теперь, вижу, почти по-купечески живете.

— Да! Живем! Не хуже других! — с вызовом крикнула она.

И как-то сразу отстранилась от него, душевно отстранилась, Лесняк это хорошо почувствовал. И подумал, что сейчас ее не удержать. Но все же взял ее за плечи, притянул к себе и заговорил горячо, вкладывая в свои слова и мягкость, и требовательность в одно и то же время.

— А мы с тобой и по-иному не хуже других жить будем. Только по-честному, понимаешь? Чтобы ни перед людьми, ни перед собой стыдно не было. Эту вашу теплицу — к чертям собачьим, и духу от нее не останется! Сам, своими руками разломаю. В дым разнесу. Слышишь, Натка? Тебя ж давит она, людям в глаза смотреть не дает. Ну? Ты только скажи: «Хорошо, Виктор, давай будем жить по-другому». Я ж на руках тебя буду носить, Натка. Ты слышишь? И одевать, как царицу, — денег у меня хватит, не бойся. Ну, Натка!..

Ему вдруг показалось, будто она на минуту задумалась. Что-то борется в ней сейчас, решил Лесняк. Что-то там в ней столкнулось. Вон даже слезинки в глазах появились. Тяжело ей, бедолаге. С одной стороны — мать, уже привыкшая к такой жизни, с другой — совесть. Понимает ведь: не по той дорожке идет, сворачивать надо. Понимает или нет?

— Натка!

Она освободилась из его рук и с горькой усмешкой сказала:

— Эх ты, рыцарь! «На руках буду носить, одену, как царицу!..» Интересно знать, за какие такие шиши одевать меня, как царицу, собираешься? Или у тебя в Госбанке открытый счет? Придешь, подпишешь чек, распорядишься: «Выдать двести пятьдесят рублей ноль-ноль копеек на мелкие расходы». Так, что ли?

Виктор промолчал. Не потому промолчал, что ему нечего было ей ответить. Он неожиданно почувствовал, как что-то в нем вдруг стало обрываться, как что-то теплое начало застывать. Торгуется Натка… Наверное, когда тюльпаны с матерью продает, тоже торгуется. Он представил себе Натку на рынке в цветочном ряду, по-соседски с бабами-торговками, шумливыми, бесстыжими, нахальными… «Свежие тюльпанчики, пиончики, хризантемы!.. Вот этот букетик, в целлофанчике, три пятьдесят… Нет, дешевле не будет. Сказано — не бу-дет!..»