Черные листья

Представил себе Натку в таком виде — и даже физически почувствовал отвращение. Медленно поднял глаза, боясь увидеть перед собой обыкновенную бабу-торговку с мокрыми от воды руками, на которых прилипли увядшие лепестки. Однако Натка оставалась такой же красивой и ничуть не была похожа на бабу-торговку. Схватить бы ее и унести куда-нибудь подальше, хоть на край света, хоть на Северный полюс, где нет ни теплиц, ни тюльпанов. Пусть себе кричит, бьется, бесится — все равно он ее не отпустит…

Она вдруг сказала:

— Знаешь, о чем я сейчас думаю? Мне почему-то кажется, что ты рисуешься. Не совсем рисуешься, но все же… Хочешь показать себя этаким кристально честным человеком, борцом за чистую мораль. Глядите, мол, люди, на шахтера Виктора Лесняка, какой он есть человек! А, Витя? В точку попала? Дескать, Степанида Михайловна и ее дочь — это пережитки, жаль только, что они сами этого не сознают. И жаль, что они не стыдятся честных людей.

Наталья приблизилась к нему вплотную, и он увидел, как она тяжело и прерывисто дышит — может быть, от гнева, может быть, от обиды.

— А ты сам-то стыдишься честных людей? Сколько раз тебя таскали в милицию? Думаешь — не знаю? Все о тебе знаю. Все, Витенька! И такой ты вот забурунный мне и по душе пришелся. Не чистоплюй какой-нибудь. Чистоплюев я на своем веку повидала — тошно от них Каждый норовит меня в мою же грязь ткнуть учись, мол, как правильно жить. А копнись в такой душонке — сами по уши в грязи. Только умеют незапачканными казаться.

Она на минуту умолкла, будто задохнулась. Но он видел, что высказала Наталья еще не все. Что-то продолжало в ней бурлить. У нее даже лицо пошло ржавыми пятнами, словно накипь прорывалась наружу. Она приложила ладони к щекам, закрывая от него эти ржавые пятна. Сейчас, наверное, бросит ему такое, что он надолго запомнит. Может, чистоплюем назовет, каких немало видела на своем веку? Или еще что-нибудь похлеще?

Но она внезапно сникла, плечи ее опустились, руки обвисли, как у неживой, и вся она стала похожей на неживую — подуй ветер, и Наталья упадет наземь, упадет и больше не встанет. Виктор шагнул к ней, протянул руки, чтобы поддержать, но она сказала:

— Не надо. Я договорю. До конца. — И вдруг сама прильнула к нему, ткнулась головой в его грудь. — Витя, не уходи от меня. Слышишь? Нам будет очень хорошо. Думаешь, моя мать одна такая? Да ты походи по окраинам города, погляди. Увидишь еще и получше, чем у нас. И что? Что тут скверного? Мать ведь правильно говорит: хлебом единым человек сыт не будет. К хлебу еще и масло нужно, и еще кое-что… Правильно? Брось свою шахту, найдем работу полегче и будем жить припеваючи. Слышишь? Кому нужна твоя мораль? Кому? Я ведь по-настоящему полюбила тебя, зачем же нам ссориться из-за пустяков? Ты ведь не уйдешь от меня?

…Но Лесняк ушел. Совсем ушел. Долгое время тосковал, ходил угрюмый, насупленный, злой. Если бы было можно, он и на людей не глядел бы, будто они в чем-то были перед ним виноваты, будто не по собственной воле он не шагнул навстречу своей судьбе, а люди помешали ему это сделать.

И каждый день, каждую минуту вспоминал о Наталье. Точно наяву видел эту проклятую теплицу, где ему в ту ночь было так хорошо А перед сном, стоило лишь закрыть глаза, как сразу же слышался голос Натальи: «Не уходи от меня, Витя. Не уходи. Слышишь?»

Недели через две она написала ему большое письмо. Если он передумает, если выбросит из головы свою дурацкую мораль, она будет рада встретиться с ним и… И ее дом станет его домом. Разве у нее плохая мать? Степанида Михайловна будет заботиться о кем, как о родном сыне, писала Наталья. Она это умеет. У нее большая и добрая душа. И Виктор ей очень понравился. «Втроем станем жить, как в раю, — говорит мать. — И Витю из шахты вытащим немедленно. Зачем ему глотать угольную пыль и подвергать свою жизнь опасности? Проживем и без шахты…»

Сто раз, если не больше, Виктор перечитывал это письмо. И только однажды, когда его особенно захлестнуло теплое чувство к Наталье, он подумал: «Пойду. А там поглядим, кто кого и откуда вытащит: они меня из шахты или я их из теплицы». День собирался, неделю, две. И никак не мог решиться. «Разве таких переделаешь? — размышлял он с горькой усмешкой. — В крови у них это — нажиться, выторговать лишний рублик. Задохнусь я с ними, засохну…»

И мало-помалу чувства его начали остывать, а вскоре он уже и сам подсмеивался над собой: «Ну и дура ж ты мамина, от какой жизни отказался! Стоял бы на колхозном рынке рядом с Гогой и Степанидой Михайловной, кричал бы во весь голос: «Лучшие в мире хризантемы, тюльпанчики и пиончики, три с полтиной за букетик в целлофанчике! Дешевле? Не будет! Не бу-дет!»