Черные листья

Семен Васильев говорил не совсем правду. К Павлу он уже успел присмотреться. И хотя еще не проникся к нему таким же доверием, как простодушный и открытый машинист струга, хотя никому не хотел этого показывать, но в душе своей он уже нашел для Селянина место. Чего уж там говорить — по-настоящему честный человек горный мастер, по-настоящему любит шахтерское дело. А таких людей Семен Васильев уважал. Да и кто таких не уважает? Взять, к примеру, Никиту Комова. Разве Семен забыл, как он встретил Лесняка и Селянина в первый день? А вчера сказал: «Ты, Семен, смотри сам, но мне-то думается, что Селянин стоящий человек. Наш».

Павел, улыбаясь, спросил:

— И долго будешь изучать? Ты уж давай прямо: или туда, или сюда. Для обоих нас будет лучше.

2

Ричард готов был петь от переполнявшего его чувства радости: тридцать, сорок, пятьдесят минут струг работал беспрерывно, без единой задержки. Никто ни разу не подал сигнала об остановке машины, никто ни разу не крикнул: «Стоп!» И Ричард Голопузиков испытывал такое ощущение, словно вся слаженность этой работы зависела только от него одного, словно лично он является главной пружиной всего, что здесь происходит.

Глыбы антрацита уплывали к конвейерному штреку, там, у выхода из лавы, кто-то дробил их отбойным молотком, чтобы они не создали затора, и Ричард мысленно представлял себе, как тонны и тонны угля подымаются на-гора́ — его, Ричарда Голопузикова, тонны.

Правда, к чувству этой восторженной радости примешивалась и изрядная доля тревоги (вдруг в это мгновение замигает сигнальная лампочка или до слуха Ричарда все же долетит слово «стоп»), но Ричард понимал, что напряжение, в каком он все время находился, тоже есть не что иное, как часть испытываемой им радости.

Дважды к нему подползал Никита Комов, направлял луч «головки» на подвешенный к верхней пуговке куртки Ричарда хронометр, спрашивал:

— Жмешь?

— Жмем! — кричал машинист струга. — На всю катушку!

Никита вытирал мокрый лоб и, казалось, прислушивался к работе хронометра. Ничего, конечно, услышать он не мог, так же, как Ричард не мог понять: рад Комов тому, что струговая установка работает долгое время бесперебойно, или чем-то он недоволен. Вполне ведь возможно, что, запарившись, Никита ждет, когда машинист остановит струг и даст людям передохнуть.

— Ну, давай жми! — говорил Комов. — Выжимай из нас соки.

Он уползал, а Ричард, глядя ему вслед, чертыхался: какие, к дьяволу, соки! В шахту спускаются зачем — работать или на боку лежать?

Вскоре он все же остановил струг — сам, без всякого сигнала и, может быть, даже без всякой нужды: просто испугался, что не только люди, но и машина не выдержит такого напряжения. Хронометр хронометром, но есть же какой-то предел! Да и не рекорд же они, в конце концов, ставят, обычная работа идет.

Он так и сказал внезапно появившемуся горному мастеру, когда тот спросил:

— Что случилось?

— Ничего. Это когда рекорд будем делать, тогда… А сейчас… Соки из людей выжимаем…

— Пускай струг! — строго сказал Павел. — Рекорд! Нам до рекорда — как до неба.

Павел, конечно, видел: не привыкли тут к напряжению, чего-то им не хватает. Не могут себя мобилизовать? Или нет такой закалки, как, например, в бригаде Михаила Чиха? Там отдают всё, там счет рабочего времени идет именно на секунды. Удастся ли ему когда-нибудь по-настоящему наладить работу? Порой ему начинало казаться, что лед тронулся, что он все же сумел вдохнуть в людей какую-то свежую струю. Нет-нет да и увидит в глазах Никиты Комова или Семена Васильева что-то похожее на вдохновение. И тогда Павел думал: «Теперь они не сдадут, теперь все пойдет как надо». А потом вдруг кто-нибудь из них — тот же Никита Комов или Семен Васильев — возьмет да и выпалит: «А к чему нам так пыжиться? В небеса лететь собираемся, что ли? Всех все равно не обскачем!» И Павел сразу сникнет, и порой даже отчаяние закрадется в душу, словно неожиданно придавит его кто-то невидимый к самой земле и скажет: «Не по Сеньке шапка. Понял? Силенок не хватит мир перевернуть…»

Сегодня он был настроен по-боевому. Каким-то внутренним чутьем чувствовал: именно сегодня они возьмут разбег и потом уже не остановятся. Именно сегодня люди поверят и в силу машины, и в свои собственные силы. Для Павла это было главным. Он никогда не сомневался в том, что большая вера людей и движет в конечном счете любое дело. Любое! Ученый не может быть большим ученым, если не верит в ту науку, которой отдает жизнь. Композитор вряд ли создаст что-нибудь великое, если не приплюсует к своему таланту веру в свои силы. А разве рабочий, шахтер, например, так уж отличается от ученого или композитора? То же творческое горение должно быть в его душе, тот же накал обостренного чувства своей ответственности должен быть той движущей силой, которая отличает настоящего рабочего от человека, бездушно плетущегося по жизни.