Черные листья

Все это время, с тех пор как он стал горным мастером, Павел пристально приглядывался к шахтерам своего звена, исподволь изучая характер каждого из них. Нельзя сказать, чтобы недружелюбное к нему отношение (он хорошо помнил первую встречу с симкинцами!) не задевало самолюбия Павла. Вначале их протест против его назначения горным мастером даже обескуражил Павла. Однако он все же понял их и, как ни странно, не только не стал платить той же монетой, но со временем даже проникся к ним уважением.

«Это ведь не личная неприязнь, — сказал он самому себе. — Не Павла Селянина они встретили так холодно, а человека, который, по их мнению, «пришел на готовенькое», человека с участка Кирилла Каширова». А о том, что Каширов так бесцеремонно расправился с новой струговой установкой, на шахте знал каждый…

Больше всех по душе Павлу пришелся Никита Комов. Чем-то он напоминал Лесняка. Может быть, своим бунтарским духом, характером, полным неосознанных противоречий. И еще — недюжинной внутренней силой. Он мог перебороть в себе все — свою болезнь, которая его порой изнуряла и к которой он относился с презрением, любую неприязнь к человеку, если человек этот был стоящей личностью и отличался честностью, он мог заставить себя (так по крайней мере казалось Павлу) отрешиться от любого личного блага, если считал, что это идет вразрез с его собственной совестью. Такие люди, думал Павел, в нужную минуту, не раздумывая, совершают подвиги — совершают без позы, без крика, как что-то само собой разумеющееся.

Бригадир Богдан Тарасович Бурый однажды сказал Павлу, оглядываясь по сторонам:

— С Комовым этим, Павел Андреевич, держи ухо востро. У него, говорят, язва желудка, плевать-то он на нее плюет, но и сам язвой стал. Чуть что не по нем — сладу нет. Непокорный, каких свет не видал. Одним словом — язва!

— А вы больше покорных любите, Богдан Тарасович? С ними легче?

— А то! Ты на командной должности без году неделя? Вот повезешь этот возик, пару раз Никиты Комовы прижмут тебя к стенке — узнаешь, какие лучше: покорные или непокорные.

— А я, Богдан Тарасович, тихоньких не очень жалую, — усмехнулся Павел. — Мягкие они, вроде как бестелесные. Скучно с ними. И жить скучно, и работать.

— Так-так-так… — Богдан Тарасович изучающе поглядел на Павла и повторил: — Так-так-так… Ну что ж, тебе видней, голуба. Работай…

Семен Васильев, приятель Никиты Комова, был человеком совсем другого склада. Иногда создавалось впечатление, будто Семен вообще ничего своего не имеет: нет у него ни своих мыслей, ни своих желаний, ни цели, к которой он стремился бы. И если не считать Никиту Комова, то и привязанностей, казалось, у него нет никаких — живет себе человек неизвестно зачем и неизвестно для чего. Просто живет…

И все же этот человек вызывал в Павле искреннее чувство симпатии. Может быть, за его преданность Никите Комову. Редкую преданность, какую не так-то часто и встретишь. Семен в буквальном смысле слова боготворил Никиту. Он готов был оберегать его от всего, что так или иначе могло доставить Никите неприятность, он в любое время готов был подставить свои плечи, чтобы переложить на них Никитину ношу. И все это делал совершенно бескорыстно, по возможности незаметно для самого Комова. Потому что знал: стоит Никите что-то заподозрить — и тут скандала не избежать.

Павел сам недавно был свидетелем такого скандала. Как известно, рабочему очистного забоя на подготовке ниши платят больше, чем на остальных работах: там в основном приходится применять физическую силу и выдерживать подчас огромное напряжение. Никита же не всегда мог это сделать. Не потому, что он вообще был физически слаб: застарелая болезнь желудка порой на время обессиливала его. И хотя он всегда старался скрыть свой недуг, Семена Васильева провести не мог. Тот был постоянно начеку, словно нянька, опекающая капризного ребенка.

На этот раз Семен тоже заметил, что его другу стало хуже. Не долго раздумывая, он при всех заявил:

— Братцы, дайте заработать. Деньги нужны позарез, решил сеструхе помочь кооперативную квартиру купить. Буду вкалывать — дай боже!

И он начал вкалывать. И раз просится на нишу, и второй, и третий, и все в основном вместо Никиты Комова. А тот, ни о чем не догадываясь, даже рад такому счастливому стечению обстоятельств. Правда, нет-нет да и скажет Семену:

— Чего жилы рвешь? У сеструхи твоей законный муж существует, ему что — кооперативная квартира до фонаря? Вместо того чтоб баклуши в Госстрахе бить, на шахту бы вкалывать шел.

Семен отвечал:

— Это точно. Так у него ж брюхо жиром заросло, он в забой не пролезет. А сеструху жалко.

И вот наступил день получки. Никита, расписавшись в ведомости, получил сто шестьдесят два рубля, сунул деньги в карман и совсем было вышел уже на улицу, как вдруг его что-то осенило, он остановился, точно вкопанный, с минуту над чем-то поразмыслил и снова вернулся к кассе. Семену деньги еще не выдавали, но у окошка кассы он стоял теперь третьим — вот-вот его очередь.

Увидав Никиту, он спросил:

— Ты чего вернулся? Три копейки недодали, что ли?